Молодые годы короля Генриха IV - Манн Генрих. Страница 7

— Ради своих друзей я на все пойду.

Быть может, это было сказано случайно. Но слова Екатерины еще раз показалиматери Генриха, сколь важно любой ценой сохранить благосклонность Екатерины.Однако все в душе Жанны возмущалось против ее собственных решений, ока не умеладолго оставаться послушной велениям разума. Как бы глубоко ни прятала она своиистинные чувства, правда вдруг прорывалась наружу и вещала во всеуслышание.Тогда в тоне хилой королевы Наваррской появлялись властные и торжественныенотки, ибо говорила она от имени истинной веры. Даже во время их первогоразговора она уже предъявила свои требования, позабыв про все зловещие слухи,ходившие насчет мадам Екатерины.

— Марго должна принять протестантство! Иначе мой сын не может на нейжениться!

Жанна не знала, как Медичи отнесется к ее заявлению; но та по-прежнемувыказывала дружелюбие, она даже стала как будто еще доверчивее. Призналась, чтои сама подумывает, не перейти ли ей со всеми своими детьми в новую веру! Можетбыть, протестанты все же окажутся сильнее и с их помощью ей удастся свалитьГизов. О самой вере и речи не было, и Жанна укорила ее за это; однакопроповедь, которую королева Наваррская тут же произнесла, на ее подружкуЕкатерину ничуть не подействовала. Медичи попросту возразила, что лучше неоткрывать своих карт и пусть пасторы ее подруги Жанны продолжают проповедоватьпри закрытых дверях.

Затем она распахнула одно из окон и подозвала Жанну. В саду играли Марго иГенрих. Он раскачивал качели, на которых сидела девочка; сегодня на ней взаменроскошной одежды было лишь платье из легкой ткани, и оно развевалось при каждомвзмахе доски. Генрих присел на корточки и, когда она пролетала над ним,крикнул:

— А я вижу твои ноги!

— Нет, не видишь! — крикнула сверху Марго.

— Как солнце в небе! — настаивал он.

— Неправда!

— И они ужасно толстые!

— Сейчас же останови качели!

Но он не послушался, и качели остановились сами. Марго слезла, она сначалаоперлась на его руку, потом что есть силы ударила его по лицу.

— Я это заслужил, — сказал он и сморщился от боли. Потом тут же схватил крайее платья и поцеловал.

— Ну, вот опять! — сердито заявила она. — Ты всегда такой учтивый, такойпаинька, мне это не нравится. Сегодня ты в первый раз говоришь со мной, какнадо.

— Потому что я теперь знаю наверное: у тебя ноги, как у всех девочек, толькопокрасивее.

— Нет, ты еще не знаешь. Вот погоди, пока мы подрастем.

Она смолкла и лишь глядела на него, шевеля высунутым между губ розовымкончиком языка. Лицо ее своими красками напоминало персик, нарисованный нафарфоре, ненастоящий. Мальчуган никак не мог понять, отталкивает она его отсебя или же подзадоривает; желая, наконец, это выяснить, он обнял ее и насильнопоцеловал. У Марго дух захватило, и она засмеялась счастливым смехом.

— А ты умеешь целоваться лучше, чем…

— Чем кто? — спросил он и топнул ногой.

— Никто, — обиженно ответила она.

Наверху мадам Екатерина захлопнула окно и тем помешала Жанне окликнутьсына.

— Наши дети сговорятся, — заметила толстуха с обычной добродушной иронией.Тощая страдальчески побледнела, но все же промолчала.

После этого случая Жанна крепко взялась за сына, как делала, когда они ещебыли дома. Давно уже он не слышал нравоучений, а теперь мать ежедневно внушалаему: пусть не забывает, они здесь воинствуют на вражеской земле, идут противвсех за веру; они должны твердо отстаивать ее и распространять, глумиться надобедней и над изображениями святых, и многое в том же роде. Генрих верил всвою мать; все, о чем она говорила, вставало перед ним в ярких образах. НасчетМарго она не проронила ни слова — верно, ей было стыдно той сцены, которую ониобе подглядели, и она сердилась на Екатерину, зачем та показала ей.

И все-таки Генрих понял, нечистая совесть открыла ему, чем была недовольнамать; и вот однажды мальчик заявил Маргарите — притом у него лицо было такое,что она испугалась — о ее ногах больше не может быть и речи, никогда; их будутподжаривать в аду. Она ответила, что не верит этому, но на самом делеперепугалась и пошла спрашивать мать.

Первая разлука

Мадам Екатерина узнавала другими путями о происках Жанны. Нетрудное дело:ведь ее маленький сын так несдержан! Себя-то протестантка кое-как принуждала ктерпению и скрытности, но Генриха она и не старалась обуздать. Она полагаласьна то, что истина, исходящая из уст младенцев, свята и неприкосновенна.

Генрих с радостью угождал матери, особенно в таком веселом занятии, какглумление над католиками. Он сделался главарем целой шайки мальчишек и всемвнушал, что нет ничего смешнее монахов да епископов. Скоро в этой шайкеоказалось все молодое поколение двора, и даже королева-мать не знала истинныхразмеров заговора, ибо кто осмелился бы открыть ей, что в нем замешаны еесобственные сыновья. Сначала Генрих завербовал младшего из трех принцев, и тотстал участвовать в новой забаве; они рядились священниками и в таком видебесчинствовали на все лады: врывались самым неучтивым образом на важныесовещания, мешали влюбленным парам да еще требовали, чтобы целовали их кресты.Для них это было как бы веселым карнавалом, хотя время для карнавала стоялосамое неподходящее — осень.

Младший принц, д’Алансон, оказался наиболее предприимчивым, Правда, первый иудирал. Однако и второй, Генрих, именуемый монсеньером, пожелал участвовать вдерзких проказах; а под конец не утерпел и сам Карл Девятый, христианнейшийкороль, глава всех католиков. Вырядившись епископом, он лупил своим посохомпридворных кавалеров и дам, чему они из верноподданнических чувств не смелипротивиться. Смеяться этот мальчик не умел, только лицо его бледнело да косойвзгляд становился еще недоверчивее, и он так возбуждался, что под конец емуделалось дурно. А кто в простоте душевной радовался, глядя на все это? Нуконечно же, Генрих Наваррский…

Придворные называли юных заговорщиков «шалунишками» и делали вид, будто этолишь милые шутки. А мадам Екатерина пребывала в неведении, пока однажды у еедвери не раздался внезапный шум, и она в первую минуту решила, что ей пришелконец. У нее находился лишь один итальянский кардинал, и тот уже озирался, ища,куда бы спрятаться. Но тут дверь распахнулась, и появился осел, на нем ехалГенрих Наваррский, одетый в пурпур и со всеми знаками высокого церковного сана.За ним следовало много молодых господ постарше, с подвязанными к животуподушками, в одеяниях всевозможных монашеских орденов; они пришпоривали своихсерых скакунов и галопировали по залу, распевая литании. Пешие вспрыгивали другдругу на спину, но не всем удавалось удержаться, некоторые падали, увлекая засобой мебель, и в зале с паркетом гулко отдавались крики боли, треск дерева,цоканье копыт и взрывы хохота.

Вначале смеялась и королева-мать — уж по одному тому, что это оказались неубийцы. Однако когда она в конце концов узрела среди озорников своихсобственных сыновей — принцы охотно ускользнули бы от ее внимания, — терпениеЕкатерины лопнуло. Все же она этого не показала, она притворилась, будтосердится лишь для виду, с чисто материнской строгостью стала уговаривать всехмальчиков, что святыню следует почитать, пусть поиграют во что-нибудь другое.Принцам она не выговаривала особо. Только маленькому Наварре добродушнозакатила оплеуху.

Екатерина узнала истинный образ мыслей своей подруги Жанны еще осенью, когдаони вместе просверлили дырку в стене. Теперь ей важно было одно: в какой мерепротестантка может стать опасной; но это обнаружилось лишь в январе, когдаЖанна совершенно открыто поехала в Париж, чтобы оживить религиозное рвениесвоих единоверцев и подстрекнуть их к бунту. Екатерина разрешила импроповедовать открыто, и королева Наваррская сейчас же злоупотребила дарованнойей свободой. Медичи и тут промолчала, оставила Жанну своей наперсницей; она,как обычно, предпочитала ждать, пока события сами не придут к неизбежнойразвязке. Но, даже решив, что эта минута наступила. Екатерина предпочлаостаться в тени; бедный Антуан передал ее приказ, воображая, будто это егособственный: Жанне предстояло покинуть двор, и, что хуже всего, без сына.