Молодые годы короля Генриха IV - Манн Генрих. Страница 86

Это был оратор нового типа. Он разъярился с первого же слова, и его грубыйголос то и дело сбивался на бабий визг. Буше проповедовал ненависть к«умеренным». Не одних только протестантов нужно ненавидеть так, чтобы ихуничтожать. Когда наступит некая ночь длинных ножей и отрубленных голов, вещалсвященник, следовало особенно беспощадно расправляться с теми, кто слишкомтерпимы, хотя и называют себя католиками. Главное зло в обеих религиях — этотакие люди, которые чересчур уступчивы, они готовы пойти на соглашение ижелают, чтобы в стране воцарился мир. Но мира страна не получит, она его невыдержит, ибо он несовместим с ее честью. Постыдный мир и навязанный ей договорс еретиками должны быть уничтожены. И земля и кровь зовут к насилию, насилию,насилию и решительному очищению от всего чужеродного, от прогнившегопрекраснодушия, от разлагающей свободы.

Толпа, переполнявшая церковь от алтаря до самых далеких приделов, скрежетоми стенаниями подтвердила, что она не желает терпеть ни прекраснодушия, ни темболее свободы. Люди давили друг друга, лишь бы протиснуться поближе к кафедре,хотя бы одним глазком взглянуть на проповедника. Но они видели только разинутуюпасть, ибо этот Буше был ничтожного роста и к тому же кривобок, он едвавысовывался из-за края кафедры. Плевался, однако, очень далеко. Его речь то идело переходила в лай, а если в ней и оставалось что-то человеческое, то онобыло весьма далеким от всех привычных звуков; оно напоминало что-то чужеземное,затверженное. Несколько раз люди ожидали, что он вот-вот повалится в припадкепадучей, и уже озирались, ища сторожей. Но тогда пасть Буше захлопывалась, ион, обаятельно улыбаясь, обводил взглядом церковь, чем и покорял сердца. Потом,набравшись сил, снова принимался лаять и щелкать зубами, точно намереваясьизвлечь из толпы какого-нибудь инакомыслящего и тут же загрызть его.

Свобода совести? Нет уж, избави бог! Но и никаких податей, никакой аренднойплаты и вообще никаких налогов, никакого рабства. Ни народ, ни тем болеедуховные лица пусть отныне ничего не платят. На том-то и стоит их союз. Пустьза духовенством останутся причитающиеся с него государственные сборы, а народуразрешат грабить дома и дворцы всех гугенотов и всех «умеренных» — их следуетубивать в первую очередь. Буше убеждал своих слушателей не отступать и передвельможами, перед самыми высокопоставленными лицами и весьма недвусмысленнонамекал даже на особу короля: он-де тайный протестант, «умеренный» и изменник.Следуя своему пылкому воображению, поп расписывал слушателям несметныесокровища Лувра и прелести вожделенной резни. А потом тех же слушателей,упоенных картинами будущих бесчинств, повергал без всякого перехода всмертельный ужас, уверяя, будто против них злоумышляют, их преследуют: нации ивсему национальному грозит-де ужасная опасность очутиться во власти тайных сил,поклявшихся погубить ее. За этим последовала яростная молитва, которую моглапородить, бесспорно, только близость несомненной и величайшей беды. Толпагромко подхватила. А над людьми облаком стояли незримые пары — истеченияжадности, страха, вожделений и ненависти.

Генрих вдыхал эти испарения, и скорее его органы чувств, чем сознание,подсказали ему, насколько нечистоплотно все происходящее. В конце концов онсам чуть не заразился этой ненавистью. Свергнуть властителей Лувра, разграбитьего, всех поубивать — мужчин, дам, стражу и челядь — ведь и он не раз помышляло таких делах в те времена, когда больше всего жаждал бежать отсюда и вернутьсяс иноземными ландскнехтами. Тому прошло уже несколько лет, он чуть не позабылвсе это. Но здесь, в церкви, воспоминание встало перед ним опять, точно онстроил эти планы только вчера. И он снова понял, что оскорбленный и униженныймстит беспощадно. «А уж у меня оснований больше, чем у кого-либо. Они убили моюмать, потом господина адмирала, всех моих друзей — восемьдесят дворян, моегоучителя, последнего вестника моей матери-королевы! Оставшиеся в живых покрытыпозором, я должен переносить плен, ежедневные опасности и ежедневныеиздевательства. Все это я знаю. И я решил мстить. Я лишь день за днемоткладывал месть и обдумывал ее. Так проходит время, и так проходит ненависть.Нет, она не проходит, она становится сомнительной. Я с ними живу, мы играем вмяч, мы спим с теми же самыми женщинами. Мадам Екатерина предложила мне союз;да и правда ли, что она отравила мою мать? Д’Анжу был готов во времяВарфоломеевской ночи прикончить меня, а теперь, став королем, он менязащищает. Гиз сделался моим близким приятелем; кажется почти невероятным,чтобы, когда господин адмирал уже был мертв, он мог наступить ему на лицо.Однако это так! Все это они совершили, истинная правда. Но дело в том, что я ихзнаю, а они меня нет. Не хочу отрицать: я даже люблю их за это, конечно, доизвестной степени люблю. Можно услаждать себя, и общаясь с врагами, не только,с возлюбленными. Я вынужден остерегаться их и потому дружить с ними». Такоправдывал себя Генрих, свои колебания, свое долготерпение, и как быотстранялся от толпы, которую Буше призывал к необузданному удовлетворениюсвоих инстинктов. Впрочем, Буше еще не закончил своей яростной молитвы, аГенрих уже давно справился со всем, что вдруг нахлынуло на него. Жизнь коротка,искусство вечно, но когда же можно считать правильное действие созревшим?

А тем временем Буше разъяснил слушателям, что вся государственная системапреступна, но зато бог послал им вождя.

— Видите, вон он стоит! — Все усердно опустились на колени, особенно те,кого подозревали в сочувствии «умеренным». Но Гиз дерзко смотрел поверх голов,возведя очи прямо к богу; на нем были серебряные доспехи, как будто предстоялосейчас же схватиться с властью, и его воины бряцали железом. Конечно, укоролевы-матери были здесь свои шпионы, они, наверно, уже побежали к ней итеперь расписывают, какой страшной угрозой для нее становится лотарингец. АГенриху, который был близок с ним, становилось ясно, что он просто головорез игрубый великан, Голиаф, да к тому же рогат. Надо сделаться его другом, тогдапоймешь, чего он на самом деле стоит, и даже почувствуешь к нему симпатию. Яненавижу его? Конечно. Но что же такое ненависть?

Проповедник кончил, и алебардщики стали выгонять простой народ из церкви;остались только те, кто пользовался влиянием и уважением: отцы города, самыебогатые горожане, наиболее популярные священники, а также господин архиепископ.Он головой ручался, что устами Буше глаголят сами разгневанные небеса.Распутство двора уже перешло всякие границы, — и архиепископ живо описалпубличное и бесстыдное представление, которое король устроил в Лувре; вкачестве исполнителей выступали его наложники, а женщин-христианок заставлялисмотреть на этот срам. Рассказ его вызвал возмущенный ропот. Под шумок кто-торядом с Генрихом, стоявшим далеко позади, сказал: — А архиепископ спит ссобственной сестрицей!

Генрих невольно засмеялся, его рассмешил не только факт, сообщенный соседом,а вообще вся эта комедия.

Вскоре, однако, дело приняло серьезный оборот, ибо один из влиятельнейшихграждан, представитель счетной палаты, открыл собравшимся состояние финансов вкоролевстве. Оно оказалось безнадежным; но так как никто, собственно, ничегодругого и не ожидал, то каждый считал себя тем более вправе возмущаться. Именноскопом возмущаемся мы особенно горячо и лишь по поводу фактов, о которых знаютвсе. Услышав свежие новости, люди раскачиваются крайне медленно, но тем быстреедействует оглашение того, что давно известно и о чем просто не решалисьговорить. В сто тысяч талеров обходятся казне ежегодно королевские охотничьисворы, обезьяны и попугаи. И это еще пустяк в сравнении с чудовищными суммами,которые поглощает орава его любовников. Одному из них даже вверили управлениефинансами. Оратор заявил об этом во всеуслышание и добавил: — В наши временавсе можно делать, нельзя только называть вещи своими именами. — Но так как онсейчас отважился на это, то собравшиеся возомнили о себе невесть что, как будтотем самым уже положено начало какому-то повороту и в центре событий стоятименно они.