Будденброки - Манн Томас. Страница 20

— «Грюнлих, агент, — прочитал консул, — из Гамбурга». Весьма приятный человек, наилучшим образом мне рекомендованный; сын пастора. У меня с ним дела, нам надо кое-что обсудить… Ты не возражаешь, Бетси? Антон, проси господина Грюнлиха пожаловать сюда.

По дорожке, с палкой и шляпой в правой руке, вытянув вперед шею, уже семенил мужчина среднего роста, лет тридцати двух, в зеленовато-желтом ворсистом сюртуке и в серых нитяных перчатках. Жидкие белокурые волосы осеняли его розовое, улыбающееся лицо, на котором около носа гнездилась большая бородавка. Подбородок и верхняя губа у него были гладко выбриты, а со щек, на английский манер, свисали длинные бакенбарды золотисто-желтого цвета. Он еще издали, с видом, выражающим нелицеприятную преданность, взмахнул своей большой светло-серой шляпой.

Последний шаг перед столом он сделал нарочито длинный, причем описал верхней частью корпуса такой полукруг, что его поклон мог быть отнесен ко всем сразу.

— Я помешал, я вторгся в недра семьи, — произнес он бархатным голосом. — Здесь все заняты чтением интересных книг, беседой… Прошу прощения!

— Добро пожаловать, уважаемый господин Грюнлих! — отвечал консул. Он поднялся с места, как и оба его сына, и теперь пожимал руку гостю. — Рад случаю приветствовать вас у себя вне стен конторы. Бетси, господин Грюнлих, наш давнишний клиент… Моя дочь Антония… Клотильда, моя племянница… С Томасом вы уже знакомы… а это мой младший сын. Христиан, гимназист…

После каждого имени г-н Грюнлих отвешивал поклон.

— Смею вас уверить, — продолжал он, — что я не хотел нарушить ваш покой. Я пришел по делу, и если мне позволено будет просить господина консула прогуляться по саду…

Консульша перебила его:

— Вы окажете нам любезность, если, прежде чем приступить к деловым разговорам с моим мужем, побудете немного с нами. Садитесь, прошу вас!

— Премного благодарен, — прочувственно отвечал г-н Грюнлих. Он опустился на краешек стула, подставленного ему Томасом, положил палку и шляпу на колени, затем уселся поудобнее, пригладил одну из бакенбард и легонько кашлянул, издав звук вроде «хэ-эм». Все это выглядело так, словно он хотел сказать: «Ну, хорошо, это вступление. А что дальше?»

Консульша немедленно начала занимать гостя.

— Вы ведь из Гамбурга, господин Грюнлих? — осведомилась она, слегка склонив голову набок и по-прежнему держа вышиванье на коленях.

— Так точно, сударыня, — подтвердил г-н Грюнлих с новым поклоном. — Проживаю я в Гамбурге, но мне приходится много времени проводить в разъездах, я человек занятой. А дело мое, надо сказать, очень живое… хэ-эм!

Консульша подняла брови и пошевелила губами. Это должно было означать одобрительное: «Ах, вот как!»

— Неустанная деятельность — первейшая моя потребность, — добавил г-н Грюнлих, полуобернувшись к консулу, и опять кашлянул, заметив взгляд фрейлейн Антонии — холодный, испытующий взгляд, каким девушки мерят незнакомых молодых людей и который, кажется, вот-вот готов изобразить уничижительное презрение.

— У нас есть родные в Гамбурге, — произнесла Тони, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Дюшаны, — пояснил консул, — семейство моей покойной матери.

— О, мне это отлично известно, — поторопился заявить г-н Грюнлих. — Я имел честь быть им представленным. Все члены этой семьи превосходные люди, люди с большим умом и сердцем, хэ-эм! Право, если бы во всех семьях царила такая атмосфера, мир был бы много краше. Тут и вера, и отзывчивость, и подлинное благочестие — короче говоря, мой идеал: истинное христианство. И наряду с этим изящная светскость, благородство манер, подлинный аристократизм. Меня, госпожа консульша, все это просто очаровало!

«Откуда он знает моих родителей? — подумала Тони. — Он говорит именно то, что они хотят услышать…»

Но тут консул заметил:

— Такой идеал, господин Грюнлих, я могу только приветствовать.

Консульша тоже не удержалась и в знак сердечной признательности протянула гостю руку ладонью вверх; браслеты тихонько зазвенели при этом движении.

— Вы будто читаете мои мысли, дорогой господин Грюнлих!

В ответ г-н Грюнлих привстал и поклонился, потом снова сел, погладил бакенбарды и кашлянул, словно желая сказать: «Ну что ж, продолжим!»

Консульша обмолвилась несколькими словами о майских днях сорок второго года, столь страшных для родного города г-на Грюнлиха.

— О да, — согласился он, — этот пожар был страшным бедствием, тяжкой карой. Убытки, по сравнительно точному подсчету, равнялись ста тридцати пяти миллионам. Впрочем, мне лично оставалось только возблагодарить провидение… я ни в малейшей мере не пострадал. Огонь свирепствовал главным образом в приходах церквей святого Петра и святого Николая… Какой прелестный сад! — перебил он сам себя и, поблагодарив консула, протянувшего ему сигару, продолжал: — В городе редко можно встретить сад таких размеров. И цветник необыкновенно красочный. О, цветы и природа вообще, признаться, моя слабость! А эти маки, в том конце, пожалуй наилучшее его украшение.

Далее г-н Грюнлих похвалил расположение дома, город, сигару консула и для каждого нашел какое-то любезное слово.

— Разрешите полюбопытствовать, мадемуазель Антония, что за книжка у вас в руках? — с улыбкой спросил он.

Тони почему-то нахмурила брови и отвечала, не глядя на г-на Грюнлиха:

— «Серапионовы братья» Гофмана.

— О, в самом деле? Это писатель весьма выдающийся, — заметил он. — Прошу прощения, я позабыл, как звать вашего младшего сына, госпожа консульша.

— Христиан.

— Прекрасное имя! Мне очень нравятся имена, которые, если можно так сказать, — г-н Грюнлих снова обернулся к хозяину дома, — уже сами по себе свидетельствуют, что носитель их христианин. В вашем семействе, насколько мне известно, из поколения в поколение переходит имя Иоганн. Как при этом не вспомнить о любимом ученике спасителя? Я, например, разрешите заметить, — словоохотливо продолжал он, — зовусь, как и большинство моих предков, Бендикс. Имя это, в сущности, лишь просторечное сокращение от Бенедикта [55]… И вы тоже погружены в чтение, господин Будденброк? Ах, Цицерон! Нелегкая штука речи этого великого римского оратора. «Quousquetandem, Catilina?» [56] Хэ-эм. Да, я тоже еще не совсем позабыл латынь.

Консул сказал:

— В противоположность моему покойному отцу, я никогда не одобрял этого систематического вдалбливанья латыни и греческого в головы молодых людей. Ведь есть так много серьезных, важных предметов, необходимых для подготовки к практической жизни…

— Вы высказываете мое мнение, господин консул, — поторопился вставить г-н Грюнлих, — которое я еще не успел облечь в слова! Это трудное и, по-моему, с точки зрения морали, не слишком полезное чтение. Не говоря уж обо всем прочем, в этих речах, насколько мне помнится, есть места прямо-таки предосудительные.

Все замолчали, и Тони подумала: «Ну, теперь мой черед», ибо взор г-на Грюнлиха обратился на нее. И правда, настал ее черед. Г-н Грюнлих вдруг подскочил на стуле, сделал короткое, судорожное и тем не менее грациозное движение рукой в сторону консульши и страстным шепотом проговорил:

— Прошу вас, сударыня, обратите внимание! Заклинаю вас, мадемуазель, — здесь голос его зазвучал уже громче, — не двигайтесь! Обратите внимание, — он снова перешел на шепот, — как солнце играет в волосах вашей дочери! В жизни не видывал более прекрасных волос! — во внезапном порыве восторга уже серьезно воскликнул он, ни к кому в отдельности не обращаясь, а как бы взывая к богу или к собственному сердцу.

Консульша благосклонно улыбнулась, а консул сказал:

— Право, не стоит забивать девочке голову комплиментами.

Тони молча нахмурила брови. Через минуту-другую г-н Грюнлих поднялся.

— Не буду дольше мешать вам, сударыня, я и так злоупотребил… Ведь я пришел по делу… но кто бы мог устоять… теперь мне пора… Если я смею просить господина консула…