Иосиф-кормилец - Манн Томас. Страница 90

Тут один стоявший на холме человек, пастух-овчар в широкополой соломенной шляпе, сунулся к ней было с расспросами. Он давно уже глядел на нее сверху, и с удивлением ее слушал; теперь он спустился к ней, пошел с нею рядом и спросил:

— Что это вы такое поете на ходу, барышня? Очень уж это необычно звучит. Я не раз слышал, как вы поете, и для меня не новость, что вы мастерица извлекать звуки из струн, но такого странного, такого загадочного пенья мне еще не доводилось слышать. И при этом вы не перестаете шагать! Не к Иакову ли вы направляетесь, нашему господину, и не к нему ли относится то, что вы поете? Похоже, что к нему. Но что же такое вы узнали? Какое это дивное диво произошло наяву, и что означает ваш припев «мальчик жив»?

Однако она даже не взглянула в его сторону, а только, улыбаясь, покачала головой и на мгновенье сняла руку со струн, чтобы приложить палец к губам. А потом затянула снова:

Пой, Серах, Асирова дочь, что тебе рассказали
Те одиннадцать, что в земле Египетской побывали!
Пой, как бог благословил их в своей доброте
И как там внизу незнакомца встретили те.
Кто же этот незнакомец такой?
Это Иосиф, дядюшка мой!
Старик! Любимый твой сын — это он;
Выше его только сам фараон.
Владыкою стран он у них называется.
Чужеземный народ перед ним пресмыкается.
Цари его хвалят наперебой,
Он стал государству первым слугой.
Власть его не знает предела,
Он все народы кормит умело,
Из тысяч амбаров он хлеб раздает,
Чтоб мир не погиб в такой недород.
Сумел он заранее все учесть;
Теперь за это ему и честь.
Алоэ и мирра — наряд его новый,
Живет он в палатах из кости слоновой,
Грядет, как жених, любим и хвалим.
Вот, старый, что стало с агнцем твоим!

Не отставая от Серах, пастух слушал ее все более удивленно. Если он видел издали еще кого-либо, служанку или работника, он делал им знак рукой, чтобы они тоже подошли и слушали. И уже вскоре девочку сопровождала сперва небольшая, но по мере приближения к стойбищу все возраставшая толпа слушателей-мужчин, женщин, детей. Дети семенили, взрослые шагали в ногу, и все лица были повернуты к ней, а она пела:

Ты думал, что звери его растерзали,
Ты хлеб свой мочил слезами печали.
Лет, кажется, около двадцати
Не мог ты покоя себе найти.
А видишь теперь, каков итог —
Деяния бога странны:
Он раны наносит, но сам же бог
Эти же лечит раны!
Неисповедимы его пути,
Творениям рук его — слава.
Он за нос сумел тебя провести,
Дразня тебя величаво.
Господним юмором мир покорен.
Вне себя от восторга Фавор и Гермон.
Бог сына забрал у тебя дорогого,
Но с тем чтобы ты обрел его снова.
Ты извивался, старый, от боли,
Потом ты свыкся с ней поневоле,
И вот тебе мальчик твой возвращен,
Уже полноват, но еще недурен.
Тебе его теперь не узнать,
Ты не будешь знать, как его величать.
Вы будете речью чужою томиться,
Не зная, кто должен кому поклониться.
Вот что господь учинить догадался,
Вот как над дедушкой он посмеялся.

Теперь она со своими спутниками подошла уже совсем близко к родным жилищам под теребинтами Мамре и увидела, что Иаков, благословенный, с достоинством восседает на циновке перед занавеской своего дома. Поэтому она придала своему инструменту более удобное и твердое положенье, и если только что она умело извлекала из него шутливо-нестройные звуки, то теперь она заставила его греметь в полную силу и всей грудью, во все горло, на самом их чистом звучанье, пробела строфы:

Сладкозвучья золотого
Красоту соединив
С красотой и мощью слова,
Я вещаю: мальчик жив!
Пой, душа, ликуя, песни,
Раздавайся, струнный звон!
Не остался сын твой в бездне,
Сердцу мальчик возвращен.
Это, сердце, тот пропащий,
Кто оплакан был сполна,
Кто попал в могильный ящик
Из-под бивней кабана.
Все поникло, увядая,
Оттого, что он исчез.
А сегодня песнь иная:
Верь, отец, твой сын воскрес!
Шаг его как поступь бога,
Птиц над ним кружится хоровод.
Вся в цветах лежит дорога,
По которой он идет.
Страхи зимние забыты,
Он шагает, полон сил.
На уста и на ланиты
Прелесть лета бог излил.
Сына взгляд поймав лукавый,
Шутку господа пойми.
И хоть поздно, но со славой
К сердцу мальчика прижми!

Иаков давно уже увидел свою внучку-певунью и с удовольствием прислушивался к ее голосу. Его благосклонность к ней была даже так велика, что при ее приближенье он стал одобрительно разводить и соединять ладони в лад звукам, как то порой делают слушатели, сопровождающие игру и пенье ритмическими рукоплесканьями. Подойдя к Иакову, девочка ничего не сказала, а только опустилась, продолжая петь, к нему на циновку, тогда как привлеченная ею дворня остановилась в почтительном отдалении. Старик слушал, и руки его медленно опускались. Размеренные движенья его головы превратились постепенно в странное покачиванье. Когда она кончила, он сказал:

— Умница, дитя мое, молодчина! Спасибо тебе, Серах, за то, что ты внимательна а покинутому старику и пришла потешить его слух своею игрой. Видишь, я знаю твое имя, хотя не помню имен всех своих внуков, ибо их слишком много. Ты же приметно из них выделяешься, ибо благодаря природному своему дару, умению петь, ты привлекаешь к себе вниманье, а потому и имя твое запомнить легко. Но послушай, одаренная моя внучка, как я тебя слушал: с сердечным участием, но не без духовной тревоги. Ибо поэзия, милое дитя, это штука опасная, соблазнительная и скользкая. Распевать и распутничать — понятия, увы, довольно близкие, и распевание песен вырождается в изысканное беспутство, если оно не обуздано заботой о боге. Прекрасна игра, но священ дух. Играющий дух — вот что такое сочинительство, и я от всего сердца хлопаю в ладоши при виде этой игры, если только дух ничего в ней не теряет и остается заботой о боге. А что напела мне ты и что я должен думать о том, кто идет по цветам, бросая лукавые взгляды, да еще сопровождаемый хороводами птиц! Это, по-видимому, какое-то подобие того сомнительного бога лугов, которого местные жители именуют «господом», чем смущают и обольщают моих сородичей, детей Авраамовых. Ибо мы тоже говорим о господе, но имеем в виду совсем другое, и, не спуская глаз с души Израиля, я то и дело твержу под деревом наставления, что этот «господь» никакой не Господь, ибо люди всегда норовят спутать их и, дав себе поблажку, скатиться к богу лугов. Ибо бог есть усилие, а боги суть удовольствие. Так вот, хорошо ли это, дитя мое, что ты предоставляешь своему дарованью полную свободу и распеваешь мне песни местного сочинения?