Карл Густав Маннергейм. Мемуары - Маннергейм Карл Густав Эмиль. Страница 2

Через два дня пришло лаконичное уведомление, что я исключён из корпуса. Никаких объяснений мне представлено не было. Впрочем, я ожидал именно этого и уже принял решение. При прощании я сказал своим друзьям:

— Отправлюсь в Петербург, поступлю в Николаевское кавалерийское училище, а затем стану кавалергардом.

Мои слова вызвали большое оживление. Все хорошо знали, как тяжело было попасть в этот отборный, первый гвардейский кавалерийский полк России. Хотя я тогда и не понимал этого, но предпринятый мною шаг стал решающим для моего будущего: я вырвался из круга тесных родственных связей и получил возможность сделать карьеру в других, более благоприятных условиях.

Моё решение не вызывало никаких сомнений с патриотической точки зрения, поскольку отношения между Россией и автономным Великим княжеством Финляндским в те времена были хорошими. В основе их лежало доверие финнов к России, порождённое освободительными действиями Александра I. После присоединения Финляндии к России в 1809 году император завоевал сердца своих новых подданных монаршей присягой, а ещё через два года — великодушным возвращением Финляндии (несмотря на только что закончившуюся тяжёлую русско-турецкую войну) Выборгской губернии, захваченной Россией во времена Петра Великого. Последователи Александра I уважали его обязательства. Доверие было подорвано позже, когда под давлением русского националистического движения Николай II нарушил императорскую присягу.

Для поступления в Николаевское кавалерийское училище необходимо было сдать университетский экзамен. В течение года я частным образом зубрил университетскую программу в так называемой школе Беек и весной 1887 года сдал экзамены. Помимо всего прочего, требовалось хорошее знание русского языка, чтобы можно было понимать преподаваемые предметы. В кадетском корпусе Финляндии нас, конечно же, обучали русскому языку, но эти занятия были недостаточными, чтобы выучить язык, совершенно отличавшийся от финского и шведского. Для более глубокого изучения языка я отправился летом 1887 года к одному из родственников, капитану и инженеру Э. Ф. Бергенгейму, который занимал большую должность на крупном промышленном предприятии в Харькове, огромном экономическом центре Украины. Моим сердечным другом и хорошим учителем стал один из казаков-кавалеристов — весьма образованный человек, прошедший военное обучение в Петербурге. Именно его стараниями уже осенью я говорил по-русски достаточно хорошо. Но всё же русский язык поначалу давался мне тяжело.

Здание Николаевского кавалерийского училища по сравнению с кадетским корпусом в Хамина производило огромное впечатление: размеры его были гораздо больше, а архитектура — благороднее. Драгунская форма, утверждённая Александром III, представляла собой следующее: высокие сапоги, синие штаны с красными лампасами, чёрная с золотым воротником куртка и головной убор с меховой опушкой и жёстким красным верхом. Несмотря на красоту, эта форма никогда мне не нравилась, впрочем, при выходе в город позволялось надевать другую одежду. В кавалерийском училище, конечно же, царила муштра, принятая в таких учебных заведениях, что сказывалось на отношениях между курсантами. Так, например, было установлено, что «звери» — учащиеся младших классов — не имели права ходить по тем же лестницам, что и учащиеся старших классов, к которым необходимо было обращаться «господин корнет». Дисциплина была ещё более строгой, чем в кадетском корпусе Финляндии.

В кавалерийском училище было очень много прекрасных педагогов. С особой благодарностью я вспоминаю преподавателя тактики полковника Алексеева, серьёзного и требовательного человека, который во время первой мировой войны дослужился до начальника штаба Ставки и даже стал верховным главнокомандующим. Руководителем училища был доброжелательный и очень образованный генерал барон фон Бильдерлинг, впоследствии командующий армией во время русско-японской войны. Обучение было более широким и планомерным, чем в кадетском корпусе, — сказывались хорошая подготовка преподавательских кадров и возможности для практических занятий. Ведь училище могло принимать участие в крупнейших военных учениях драгунских полков.

Большой отпуск я проводил в Финляндии. Всегда было приятно войти в чистый вагон на Финляндском вокзале Петербурга и отправиться, как тогда казалось, в долгое путешествие в Хельсинки. Однако и возвращение тоже было приятным, так как я предвкушал напряжённую работу в полку — я относился к ней с большим рвением и очень ею гордился. К тому же меня ждал мой верный, хотя и весьма строптивый, друг Нёктор, с которым меня связывала первая любовь всадника. Этим воспоминаниям молодости я верен и поныне. Все вещи, имеющие отношение к кавалерии — выбор лошади, объездка, скачки, — по сей день остаются для меня самыми приятными развлечениями.

Несмотря на языковые сложности, мой первый год обучения прошёл достаточно хорошо, а в 1889 году я окончил училище с отличием.

После получения офицерского звания меня постигло большое разочарование. В кавалергардском полку, где офицерское собрание одобрило мою кандидатуру, вакансий не оказалось, поэтому мне пришлось выбирать какой-либо иной полк. Я был вынужден начать свою службу корнетом в 15-м Александрийском драгунском полку, размещавшемся далеко на границе с Германией — в польском городе Калиш. Кавалеристы полка, где все лошади были чёрными, назывались «гусарами-смертниками» — в память о том времени, когда этот полк был гусарским и офицеры носили доломаны чёрного цвета с посеребрёнными галунами. Это было привлекательно для молодого человека, и я ничего не имел против того, что оказался в Польше, — впоследствии я бывал там много раз. Чем больше я узнавал поляков, тем больше их понимал.

Жизнь в приграничном полку была достаточно монотонной, ничего особенного там не происходило. Однако лошади были хорошими, а работы вполне хватало для тех, кто хотел трудиться. Именно трудиться я и хотел — может быть, даже слишком хотел, как считал командир эскадрона. В те времена одной из его обязанностей было приобретение фуража, для этой цели выделялись средства. Чем меньше лошади трудились, тем меньше им требовалось пропитания. Между мной и командиром эскадрона возникла мирная борьба, и вскоре я понял, почему он всё чаще стал приглашать меня на обед.

Таким образом, я оказался в условиях, которые существовали во всех частях царской армии, разбросанной по огромной территории России. Они резко отличались от условий в гвардейских полках и гарнизонах больших городов. Я научился понимать и уважать русскую военную дисциплину, обладавшую многими хорошими качествами. С новобранцами я не испытывал особых проблем, они легко обучались и были очень выносливыми. Если к ним относились по закону и так, как требовало дело, то они привязывались к своему командиру; эти отношения изменились после революции, когда на военную службу пришли простые люди, не признававшие дисциплины.

Прослужив целый год в Александрийском драгунском полку, я получил приятное известие о том, что меня переводят в кавалергарды. Я считал большой честью оказаться в этом полку, почётным командиром которого была сама императрица Мария Фёдоровна. Я мечтал оказаться в Петербурге, где для молодого офицера было намного больше возможностей.

В кавалергардском полку мне доверили обучение новобранцев в первом эскадроне, и я с удовольствием принялся за работу. В отдельные дни конные учения начинались уже в шесть часов утра. В двенадцать часов они прерывались на завтрак, потом занятия продолжались до четырёх или пяти вечера, после чего я был свободен и мог заниматься своими делами. Дежурному офицеру чаще всего приходилось обедать в гордом одиночестве. Через определённые периоды времени устраивались общие полковые обеды, в которых принимали участие и бывшие офицеры. После русско-японской войны в этих обедах гвардейского полка принимал участие Его величество.

Служба в кавалергардском полку полностью отличалась от той, к которой я привык в драгунском полку. Поскольку казармы находились в городе на берегу Невы, то эскадроны очень редко выводились на открытую местность, так что в основном проводились лишь формальные учения и конные занятия в манеже.