Рукопись Бэрсара - Манова Елизавета Львовна. Страница 51

— Если бы мог — потерпел бы.

— Эдак все круто заверчено?

— Да, — сказал я угрюмо. — У акиха должен быть только один наследник. Все знают, что я не стремлюсь к власти…

— Но ежели тебя позовут?..

— Поэтому мне и пришлось думать не о власти, а о жизни.

— Что-то не верится, — хмуро сказал Тубар. — Чтоб у Калата да люди самовольничали? Иль самому тебе этот пащенок по нраву?

— Терпеть его не могу, но Огил прав: я не сумею. Если наступит пора большой крови…

— Ты не станешь ручки марать!

— Да, — сказал я резко, — не стану. Нет такой цели, что оправдала бы большую кровь!

— А этому дозволишь…

— Высокочтимый тавел, — сказал я ему, — если бы я знал, как спасти страну без этой крови, я бы никуда не ушёл и ничего не позволил. Мне не нравится то, что делает Огил, но как сделать иначе, я не знаю, а значит, не должен ему мешать.

— А, дьявол тебя задери! — сказал Тубар. — И тут вывернулся! Из дерьма вылезаешь, а чистенький выходишь! И стыд — не стыд, и грех — не грех. А Калат? Ему-то каково?

— Наверное, не лучше, чем мне.

Тубар глядел на меня. Глядел и молчал; лицо его было в тени, и только огонь свечи двумя горячими точками обозначал глаза. И только короткопалые сильные руки легли на парчовую скатерть. И только чуть громче стало дыхание.

— Ладно, — сказал он наконец. — Ты ведь не за тем ко мне пришёл. Не оправдываться. Ну?

— Да, прославленный тавел. Не думал, что надо оправдываться.

Он усмехнулся.

— Хочется думать, что всё-таки оправдался. Если нет… — я глянул на него и потерял весь пыл. — Позвольте с вами проститься, прославленный тавел.

— Сиди! — велел он, и я уселся на место. — Ишь, какие мы гордые! Поперёк ему не скажи! Сам вломился, ну и слушай, что заслужил. — Старческие ворчливые нотки прорвались в нестарческом голосе, и с каким-то детским удивлением я вдруг понял, что Тубар — старик. Детское удивление и детская обида: такой человек не может быть стар. — Ежели б я сам не хотел, чтобы ты передо мной оправдался… нашлось бы кому тебя до самого дома палками гнать! А ежели бы не оправдался — ноги бы твоей отныне в Лагаре не было! Ну, чего скалишься?

— Значит, всё-таки оправдался?

Смотрю на него и улыбаюсь, и он, наконец, улыбнулся в ответ.

— Дьявол тебя, дурака, задери! Ты что, вовсе страху не знаешь? Иль на язык свой долгий надеешься?

— Хватит меня ругать, биил Тубар. Вот погибну, будете жалеть, что не по-доброму простились.

— С чего это вдруг?

— А я с этим к вам и шёл. Не оправдаться, а говорить о войне.

— Ну, говори.

— Квайр должен победить, — сказал я ему. — Судьба всех наших стран зависит от того, кто победит — Кеват или Квайр.

— Может быть, — сказал Тубар.

— Квайр может победить, — сказал я ему. — Страна готова к войне, армия сильна и обучена, а Крир уже бил кеватцев.

— Раз на раз не приходится.

— Они же ничему не научились, биил Тубар! В прошлый раз на нас бросили 80 тысяч, теперь бросят 120 — только и всего.

— Ладно, парень, — сказал он угрюмо. — Я эту песенку знаю. Лагар в войну не вступит.

— Биил Тубар, — тихо сказал я, — Тибайен очень болен. Я не знаю, сколько он ещё проживёт, но после его смерти в Кевате начнётся смута.

— Обещаешь? — с усмешкой спросил Тубар, и я твёрдо ответил:

— Обещаю.

— Нет, парень. Верю, что не врёшь, но Лагар в войну не вступит.

— Только потому, что у нас аких, а не локих?

— Да, — угрюмо, сказал он, — потому. Мы смолчали, когда он судил и выслал самолучших людей. Мы смолчали, когда он давеча разогнал Совет Благородных… Молчи! — остановил он меня. — Знаю, что сами виноваты. На какого коня сел, на том и скачи. Но и ты, парень, пойми: торговый договор можно подписать с кем попало, союзный — только с равным себе. Наш государь твоего купчишку равным признать не может!

— Конечно! Вы слишком благородны для вас! Воистину дело воина и мужчины смотреть, как мы примем эту орду на свою грудь и спасём вас, высокородных!

— Тилар, — с угрозой сказал он.

— Да не трожьте вы меня! Незачем вам себя утруждать! Через двадцать дней я буду на землях Кевата и займусь тем же, что в прошлый раз.

— Совсем спятил!

— А кто ещё это может сделать? Вместе со мной Огил потерял мои связи в Кайале и среди олоров. Биил Тубар, — сказал я ему, — у меня только сотня клинков. Столько же, сколько в прошлый раз, но тогда мы работали не одни, и Огил нам помогал. И всё-таки из сотни вернулись шестеро.

— Ну?

— Люди, — сказал я ему. — Нас не хватит на эту войну. Сотня растёт за месяц, как щепотка соли в воде. Мы будем среди врагов одни, и нам никто не поможет.

— Ты спятил, — грустно сказал Тубар. — Как это я тебе людей дам? Это измена называется.

— Добровольцы… — начал было я, но он покачал головой:

— А это уже зовётся дезертирством!

— Совсем иначе это зовётся, биил Тубар! Если две сотни солдат из целой армии попросят в отпуск…

— А ежели они не воротятся?

— Все мы смертны, биил Тубар. Говорят, и в своей постели умирают.

— Не боюсь, — сказал он ус усмешкой, — с тобой такое не стрясётся. Ну, а ежели они в отпуск уйдут, — с тобой такое не стрясётся. Ну, а ежели в отпуск уйдут, а в плену объявятся? Лагар-то не воюет.

— Там, где мы будем, пленных не берут. Да и среди олоров лагарцы встречаются.

— Ты что вообразил: мои вояки захотят, как олоры, на кол садиться?

— Биил Тубар, — сказал я ему устало, — все, кто со мной идёт, знают, чего им ждать. И если кто-то хочет уйти, я его не держу и не упрекаю. Я говорю о двух сотнях потому, что именно в стольких я уверен.

— Из всего-то моего войска?

— Да. И это значит, что у вас очень хорошее войско, и солдаты ваши — не ружейное мясо, а честные и смелые люди.

— Ну вот! От такого-то охальника похвалы дождался! А все затем, чтобы взять моих лучших да перебить?

— Не позорьте лагарцев, доблестный тавел! Если нас победят, придёт ваш черёд драться с кеватцами — но уже на вашей земле. Не мешайте хоть кому-то из лагарцев не пустить врага на землю отцов!

— Эх, — сказал он печально, — мне б ещё день-другой пересидеть. Чуял ведь… Что ты со мной творишь, парень! И дать боязно, и не дать совестно… Ладно, будь по-твоему. Три дня на прошение — и чтоб не самолично. А командиры? — глянул на меня и закивал. — Ну ясно, Ланс — кто ещё? Давно копытом бьёт. Как же: две войны прошёл, а ещё живой — людей стыдно! Эх, не пускать бы дурака… ладно, бери! Но уж гляди!

— Я зря никем не рискую.

— Окромя себя. Ладно, Тилар, — сказал он устало, — вон уже брезжит, а дел тебе не прикупать. Дай-ка я тебя благословлю на битву правую… и прощай. Будет господь милостив — так и свидимся.

Я в Тардане. Доделываю дела и жду добровольцев. Приятная неожиданность: первый мой караван уже пришёл. Не стали ждать, пока просохнут дороги, а шли по тропам лесовиков.

Караван — это деньги, деньги — это кони, кони — это поход…

Хорошо, что в здешних домах не бывает зеркал, потому что я просто боюсь повстречаться с тобой взглядом. Я — вовсе не я, а какой-то другой человек, напяливший моё тело, как краденую одежду, и даже голос его чужой — надменный, самоуверенный голос болвана, который уверен, что знает все.

Я ничего не знаю. Я знаю, что завтра меня потащат в поход, и там, должно быть, убьют. Я помню, что было со мною в прошлый раз, а в этот — меня убьют. Даже не страх: покорность и тупая тоска. Кто-то, одетый в моё тело, доделывает дела, чтобы скорее отправить меня на смерть…

«Что такое счастье?» — не спросят у меня. А я бы ответил. Счастье — это тот коротенький промежуток, когда все решено, но решение ещё не стало делом.

Счастье — это лесная база в забытом богом углу, где сходятся три страны. Нет, конечно, никто никогда не проводил здесь границ. Просто поедешь прямо — на третий день выедешь к полноводной Истаре, а ещё через неделю увидишь Кайал. Вправо — каких-то два дня — и появятся стены Исога, назад — смотришь, и доберёшься до Каса.