Женщина на кресте - Мар Анна. Страница 7
Алина радостно засмеялась, а Христина подавила вспышку гнева и продолжала холодно:
– Мне необходимо твое присутствие. Я хочу видеть тебя каждую минуту моей жизни, всегда. Это я почувствовала с первой встречи. До тебя я не испытывала ничего подобного. Разве пансион… к одной классной даме… Я хочу знать твои мысли, желания, поступки. Я хочу служить тебе и оберегать тебя от всего злого. Иногда я хочу видеть тебя в постели, с твоими длинными волосами, крепкой грудью, овалами бедер. Я понимаю, что могла бы ласкать тебя так, как ни ты, ни я сама еще не знаю… но это было бы восхитительно… Понимаешь?…
Алина смеялась. Она уже не сердилась. Конечно, нелепо со стороны Христины говорить о любви, раз она, Алина, едет к Шемиоту… но Христина несчастна… и пусть говорит…
– Я написала тебе сотни писем, дорогая… но я не смею отдать их. Меня возмущает одно… уже много лет я люблю тебя, я целую тебя в губы, и ты не тяготилась этим… Сколько раз я раздевала тебя… Сколько раз я была при тебе, когда ты сидела в ванне и напоминала наяду в раковине. Ах… Теперь ты встретила Шемиота и потеряла голову… Ты боишься расстегнуть при мне корсаж. Я целую тебя в затылок, и ты вздрагиваешь… я не знаю, может быть, даже от гадливости…
Алина не слушала. Она продолжала улыбаться своим мечтам, и ее глаза, синие, теплые, кроткие, мерцали таинственно и страстно.
Христина вспылила. Она грубо дернула ее за рукав:
– Очнись… да очнись же… или ты зверь? Мне тяжело… я страдаю, я брошусь под поезд…
Алина вздохнула.
– Что я могу, дорогая? – сказала она кротко. – Что я могу? Я твоя подруга, Я навсегда останусь ею… не больше… остальное для меня неприятно… и ничего не объясняй мне… прошу тебя…
Вокзал был почти пуст. Они прошли по перрону. Христина дрожала. Она не выпускала руку Алины, Кондуктор указал им вагон. В купе сидела какая-то дама.
– Который теперь час? – беспокоилась Длина.
– Восемь, – вмешалась соседка.
– В двенадцать часов я буду у…
Ночью! Христина побледнела еще больше. Она подумала – «Алина не вернется девственницей». Поезд тронулся. Христина выскочила, но еще побежала за ним, рыдая, с искаженным лицом, близкая к помешательству.
Расстроенная Алина вернулась на место.
– Это ваша сестра? – сочувственно спросила соседка.
– Да… кузина…
Алина испуганно покраснела.
– Вы надолго уезжаете?
– Надолго.
И Алина нетерпеливо закрыла глаза. Сейчас же она уснула тяжелым сном усталой батрачки.
На станции Алина подозвала жандарма и спросила, нет ли здесь лошадей из имения господина Шемиота. Лошадей не было. Удивленная и огорченная, она обратилась к начальнику станции. Очень обязательный чиновник успокоил ее. За хорошую плату лошадей можно достать немедленно. Потом он добавил, что молодой Шемиот и родственница Шемиота (Клара, подумала Алина) уехали в город, Знает ли об этом барышня?
Алина была смущена тем, как хорошо осведомлены здесь обо всем, что происходило в имении. Наконец ей подали лошадей, и она уехала, провожаемая колкой улыбкой начальника станции.
Алина не могла больше ни о чем думать. Когда она въезжала в усадьбу, ей захотелось выскочить из экипажа и убежать. Щеки ее пылали от стыда. Из темноты она услышала восклицания, лай собак, потом увидела на освещенной веранде Генриха Шемиота.
Он встретил ее спокойный, изысканно одетый, с книгой в руке. У него был вид, словно Алина зашла к нему из соседнего дома.
– Вы не прислали за мной лошадей! – воскликнула она тоном упрека.
– Я не был уверен…
– Как вы могли пригласить меня?
– Но, Боже мой, почему бы вам и не навестить старика?
Она опустила глаза, стягивая перчатки.
– Бедная Клара…
– Да, она серьезно заболела… Вы видели Юлия?… Отлично… Что вам, Викентий? А, сдачу с денег… для барышни. Лошади уехали? Хорошо… Пришлите сюда горничную… Покойной ночи, Алина…
И он удалился с поклоном, а она, ошеломленная, осталась на месте.
Кресло и стол на веранде были из тростника. Доски прогнили и пробивалась трава. Какая-то собака поднялась по ступенькам и приласкалась к Алине. Дальше шла темнота. Еще дальше сверкали огни. Алина поняла, что там паром. Но все это она воспринимала бессознательно. Она была удручена.
– Зачем я приехала? Генрих спрятался… Он вовсе мне не рад. Что я сделала?…
Появилась горничная, держа высоко лампу, и пригласила Алину в дом. Там стоял густой запах старой мебели, старых стен, старых тканей и книг. Кое-где блестела позолота рам, бронза часов, край зеркала.
Алина повеселела, увидев комнату в два окна, оклеенную светлыми обоями, с мебелью розовой, выцветшей, но очаровательной. Пол закрывал ковер, по которому амуры вили венки из роз. Несколько наивных гравюр висело по стенам.
Горничная, назвавшись Франусей, принесла ужин – цыпленка с салатом, вино, сыр, вишни. Алина ела с аппетитом. Франуся объяснялась скромно и вместе с тем многозначительно, Ее глаза, крохотные и задорные, блестели среди круглых щек, вздернутого носа, пухлых губ. Она рассказывала, что первый раз служит в имении, скучает по городу и рада до смерти приезду барышни. Теперь не будет так скучно, разумеется… голос живой услышишь… Когда родственница барина лежала здесь, она, Франуся, подумала даже бросить место, так все пропахло лекарствами… желудочная болезнь… неопрятность…
Алина беспокоилась о своих помятых платьях. Франуся клялась, что разгладит их до девяти часов утра – барышня может положиться на нее.
– Благодарю вас. А когда встанет барин?
– Барии встает очень поздно. Он пьет кофе у себя.
Она собрала тарелки и ушла, пожелав покойной ночи. Алина осталась одна и не заперла дверь. Она решила всему покориться. Ах, все равно… ведь Шемиот женится на ней. В негодовании она уличила себя во лжи. Если она действительно его невеста, то зачем же она приехала сюда, как женщина легкого поведения? Она устыдилась. Только бы он женился… После всего, что случилось, он должен поднять ее в ее же глазах. Ведь ее душа загрязнилась ради него. Она была раньше совсем дитятей, с печальным детством, суровой гувернанткой, дружбой Христины. Она довольствовалась садом, книгами, платьями, считала величайшим удовольствием прогулку в автомобиле или на пароходе. Жизнь представлялась ей сладким сном. Ее никуда не тянуло. У нее не было невозможных желаний. Но теперь явился Шемиот, и она кричит от любви, как разъяренная самка, и (самое ужасное) познавши сладость запрещенных мыслей и желании, она не ощущает того, что бы ее оправдало, – она не хочет материнства.
Между тем Шемиот лежал на другом конце дома. Его рыжеватые волосы и сияющий лоб были смочены одеколоном. Он мучился мигренью и досадовал на самого себя.
Алина приехала… впрочем, он не сомневался, что к его приглашению она отнесется как к приказанию. Он ждал сильных ощущений – их нет. Всю спорную сладость обладания он познал уже мысленно. Действительность не даст ему ничего нового. Если же он воспользуется тем, что девушка влюблена в него, и не даст ей никаких обязательств, тогда получится второй экземпляр Клары. Целую ручки!… Они загрызут друг друга. Надевать халат, туфли, красться в ее комнату… А наутро заплаканные глаза, упрекающее молчание, скорбные губы и ожидание, ожидание чего-то, чего никогда не будет… Какая пошлость! И ради чего? Ради ее крика, крика потерянной девственности?… А вдруг он ошибается, и она даже не девушка?…
Шемиот перелистал несколько страниц и читал, думая об Алине.
– Единственно, что я мог бы сделать, это прийти к ней корректно одетый, спокойный, прочесть ей длинную нотацию о девической неосторожности и высечь ее среди смятых подушек и горячих простынь. Алина была бы прелестна в испуге. Она вся была бы смятение, любовь, стыд, покорность и мольба… Ах, Алина, вы в моей власти…
Он выпил воды. Сильно побледнел, но его мигрень стихла.
– Все это мечты. Действительность гораздо грубее. Быть может, Алина окажется совсем не сладострастной в боли, не покорной… начнет истерично кричать, грубо плакать… Я не знаю. Во всяком случае, нужно помедлить. Я хочу причинить ей самый глубокий стыд. В наказании, как и в сладострастии, важен стыд, а не боль. Боль даже отрезвляет. Я подожду… Я терпелив, Алина… Я ведь еще не слышал, как вы объясняетесь в любви. У нас много времени.