Апология - Алейник Александр. Страница 29

душа ещё присутствующая

тянущая с уходом

двоящаяся сущая

в тумане над ледоходом

прощай говорит прощай прощай

но дай надышаться

напоследок снегом напоследок светом

мне таять и превращаться

в то что неведомо никому никому

никому из живущих

заворачиваться в бахрому

свисающую с небосвода

от изношенной жизни перепутались нити они рвутся

рвутся под новым грузом

меняя мою природу

мне ещё две недели

две недели с живыми встречаться

а потом неизвестно что будет

неизвестно куда стучаться

какой я буду какой я стану

непонятно в пределе

не объяснить как странно

быть ещё две недели

хочется всё потрогать

напоследок на прощанье погладить

жизнь моя срезанный ноготь

снятое с телом платье

как мне странно скитаться

в воздухе без сосуда

медлить и оставаться

не хотя

уходя

отсюда

видеть что я бесплотна

перетекать в амальгаму

зеркала беззаботно

входить не сгорая в яму

проникать сквозь полотна

стены закрытые двери

ощущая предметы

как приметы

потери

того что мне было мило

что меня волновало

жизнь моя скользкое мыло

плохо её держала

сколько ни наклоняться

сколько ни шарить рядом

мне отсюда смываться

примиряться с распадом

Кого там хоронят в гуденьи органа и пении детского хора,

под горное эхо, под куполом гулким,

под каменным небом собора?

В гранитных стволах, в холодных углах, в дугах голых,

ходил беспрепятственно, бился о свод потолка,

ударился воздух в подсолнух гранёный — в подсолнух…

Разбухшая месса заполнила строгое мессиво сводов крестовых,

и Моцарт, гниющий с бродягами в общей могиле,

терялся, толпы не расстрогав.

Запаянный гроб, атрибуты скорбей,

святых изукрашенных тихая свита,

ногами вперёд — вперёд ногами отплывают по курсу из вида.

Хотелось, чтоб голубь влетел, чтоб забили

живые несчитанно серые крылья.

Стояли минуты, в свечках бледные семечки засветили.

И никли слова перед этой громадой,

хлестнувшей в закрытые двери прибоем,

забравшей его во мглу без возврата…

…собор отзывается воем…

Он ушёл налегке по дороге слепых в воскресенье,

у него на руке крестик с чётками — чьё-то раденье,

в пиджаке у него на листочке чужая молитва —

всё хозяйство его… и лицо аккуратно побрито;

а очки он не взял, что покажут ему — то и будет,

да не лезут в глаза посторонние вещи и люди,

даже лучше смотреть через сжатые крепко ресницы,

безотывно на смерть из красивой заморской гробницы.

17 марта 96

БАШНЯ

Я в Вавилоне. Я не говорю по-вавилонски.

Мне действуют на нервы мотоциклы

и, иногда, слова на языке, который я пока не понимаю.

Но я уверен в том, что говорят

здесь как везде: о пустяках пустое,

и сами это знают. Посмотри

как суетно они спешат

сказать друг другу что-то. Эта спешка

не скорость выдаёт прозрений,

а глупость их, что требует поддержки

самой себя в огласке голосов.

Но может быть они спешат,

своей печали заглушить сурдину —

острожный голос в собственной душе,

что никогда не выйдет на свободу.

Здесь множество каменотёсов. Камни

всего в империи ценней,

хотя их много, лишь песка здесь больше.

Я наблюдаю тысячи машин

всё время их везущих к Башне.

«Всё время» значит здесь «всё время»:

сейчас и тыщи лет назад,

меняются лишь средства перевозки.

Здесь миллионы пристальных солдат,

следящих за передвиженьем камня,

за тем, чтобы его потоки

не оскудели, не остановились,

чтоб двигались, как должно им, по плану,

чтоб камни не разбились друг о друга

не запрудили каменных дорог.

Повсюду вьётся каменная пыль

и покрывает лица и предметы

налётом серым, как бы ставя знак,

знак общий равенства всему и всем пред камнем.

Я понимаю, что мои слова

неясно отражают наблюденья,

я уточню: пред камнем как основой

и матерьялом возведенья Башни,

здесь все беспрекословно служат ей

как цели и как смыслу бытия,

как оправданью каждого рожденья.

Когда её построят, через Башню

на небо мы взберёмся и увидим

его в алмазах, посредине — Бога,

и он ответит нам за все мученья,

по крайней мере, так я понял

из выражений лиц и взмахов рук,

ему грозящих. Каменные стеллы

изображают ясно: он смущён,

напуган, жалок и противен.

Я думаю, об этом говорят

глашатаи, солдаты, стража,

десятники и сотники, когда

ко ртам подносят рупора и повторяют

одни и те же непонятные слова.

Зачем его увидим? Что с ним будем делать?

Ему не оправдаться перед нами

за каждую загубленную жизнь,

вмурованную в построенье Башни.

Наверное его заставят строить Башню.

Наш повелитель знает, как заставить

кого угодно делать что угодно.

Есть способы, но страшно говорить

о них, или вообразить их примененье.

В вечерних, утренних, дневных известьях

нам сообщают состоянье Башни:

насколько выше поднялась она

и сколько именно мы уложили блоков,

какой по счёту ярус возвели

и кто сегодня ближе нас всех к небу.

У дикторов здесь голоса из камня,

за их плечами — каменный чертёж:

врезающийся в небо конус.

В таких делах победа — в прилежаньи…