Апология - Алейник Александр. Страница 8

22 ноября 80

СОНАТА

Черны эти улицы ночью,

Как бел был их обморок днем,

Я вижу громадную площадь

Затертым во льдах кораблем.

Ее голубые матросы —

Пылающих братьев парад,

Как сердца удары в морозы

На траурном небе парят.

А город — родитель, свидетель

Всей тусклой армады смертей,

Все черен, все пуст, все несветел

Из красных плывет крепостей.

Прощай, забирай свои лица

В свой правый и левый карман,

Заводы, дома и больницы,

Трамваи, мосты и туман.

Я больше тебя не увижу,

Ты таешь как льдышка в руке

Все дальше зрачков и все ближе

В аду шелестящей реке.

Я пойду за тобой,

чтоб без платья увидеть тебя.

Там, за черной рекой,

бьют часы, поезда торопя,

там уходят вагоны, вагоны, вагоны

в привокзальную тьму,

там твои растворятся ладони

к сожаленью, к стыду моему.

Это будет не скоро,

мы целую жизнь проживем,

проживем эту ночь, этот город,

а когда рассветет — мы умрем,

любопытные дети найдут и раздвинут тела,

и увидят пылающий гребень на смерти —

наше сросшееся, иссохшее сердце,

и четыре похожих на руки крыла.

III

Наша жизнь прошуршала, как белый виссон,

ты мне снишься и я досмотрю этот сон:

ты подходишь — ко мне подобием солнц

поворачивается твое лицо,

и ладонь просвечивает на груди,

мое сердце под ней как фонарь гудит, —

не гляди назад, не гляди, не гляди,

там на кресле она у окна сидит,

этот сон и свет — он слепит меня,

он слепит меня и при свете дня,

а тебе темно, и звенят, звенят

твои волосы, как копытца ягнят,

по железному цокают по мосту,

не смотри назад в пустоту-пустоту,

я ни глаз твоих, ни рук не пастух,

это зрячего сердца слепнущий стук.

Здесь не гаснет свет и звезда у окна,

во все небо у нас — тишина-тишина,

или крошкой стеклянной после сна —

шорох мелких осколков ночных сонат.

6 окт. 82

АВТОПОРТРЕТ

Я опоздал, я занят был не тем,

чем надобно для сообщенья качеств

возвышенных строению поэм,

все обернулось мусором чудачеств,

развалинами замыслов и форм

их воплотивших, сором запятушек,

духовных жажд не радующий корм

передо мной, взирающим с подушек

дивана на бумажный кавардак,

на простыни соитий с музой скорых,

и видит небо сквозь окна квадрат

разрушенный при построеньи город,

и, может быть, рушителя-творца,

что вытянут в тире вдоль некой стенки,

напоминая позою бойца

подбитого, согнувшего коленки,

в момент смещенья огонька к лицу

на спичке, осветившей его слабо,

потом во мгле, сбивающим пыльцу

щелчками с сигареты на пол.

7 июня 80

ОДНА ЗВЕЗДА

Не спится. Дикая звезда

качается в невидимых качелях,

как дочь небытия, туда-сюда.

Что загадать, покуда ты горишь

скрипящей на зрачках прозрачной солью —

глубокой изморозью мирозданья —

подобьем костяной слюды?

Скорее, чем исполнится желанье,

наступит голубая смерть звезды.

Над неподвижным стадом плоских крыш,

чьи спины обрастают долгой шерстью, —

ночное поле с синими кострами

в грядущем, промороженном до дна,

к которому ладони тянем.

Глазами пью дымящееся небо,

лежащее, как после битвы,

где собираются оставшиеся жить,

друг другу перевязывая раны

несвежими бинтами снисхожденья.

Галактик золотые небеса

вскипают молоком вселенной.

Из черно-белой киноленты

сочится привкус кровяной,

в вареном темпе плавают планеты

как луковицы света надо мной.

Куда плывут? — Господь не отвечает,

ему понятны эти пустяки.

Чудовищная белая река

течет в окне, куда — не помню,

но отсюда — точно…

Пусть школьники и космонавты

меня поправят, как их научили,

кому ж на свете верить, как не им?

Все реки утекают в никуда

и все на Флегетон похожи,

и посохом слепца стучит Эдип

по рассыхающимся комьям глины.

Не вытянуться на носках, чтоб небо

сползало темной мантией с плеча

и ступни обнимало,

купол мира

глазами стерт до страшной темноты.

…………………………………………..

Одна звезда — далекий сгусток света —

теплом обласканные губы

приблизятся сквозь снег и улыбнутся.

Какой бы не послали ей сигнал —

он к вам вернется, измененный светом,

что излучает запросто она.

За черной площадью шумит ночной вокзал:

считают деньги сонные кассиры,

рыдают дети, грудь суют цыганки

младенцам, закрывающим глаза.

Гуляют мусора в сверкающих калошах,

старухи (в плюшевых на вате куцавейках)

свои узлы от жулика хранят.

И завораживая люд транзитный,

бубнит печальный голос с потолка,

какой перрон предложен для объятий.

Кинотеатр, унылый рынок, парк

в оцепеневших на зиму деревьях,

томящихся в чугунном загражденьи

народовольцами, чей траурный порыв

лишь иногда смущают хулиганы,

нас заведут в картонную квартиру.

Из шкафа книжного Грин Александр — писатель,

стоящий на волнах древесных,

глядит угрюмо на складной диван,

и сразу хочется ступить на гребешки

и в закипающую под стопою пену.

Картонный человек нальет вино

и что-нибудь, наверное, расскажет…

…но это будет десять лет назад.

…………………………………………

Мерещится мне женщина одна,

она светла снаружи и внутри.

На севере ее простоволосом,

быть может, есть мое изображенье.

Мои слова живут в ее висках,

а рядом — в раковинах слуха

уже лежит мой голос,

так в моллюсках

таятся жесткие песчинки,

их терпеливо обволакивает время,

чтоб превратить в жемчужины.

Я думаю о ней как о стране,

куда меня солдаты не пускают,

куда не выдается виза,

куда не перекинуть трап.

Мне жаль себя в себе похоронить.

Мне снятся в Индии ее груди

беспамятные опийные маки

в сплетении индиговых корней.

О, как она в себя впадает,

ее изгибы изгибают взор,

и впадины ее уносят голос,

и тени отнимают тень.

На отмелях ее, на теплых пляжах

с собой играет, затмеваясь, свет,

от запаха ее слабеют руки, —

вдохни — и белые светила

вдруг распадутся в тысячи кусков,

в осколки крови новых поколений.

Мы колыбели множества вселенных

и мир — ребенок наш.

Смотри, смотри — куда он убегает.

Тибет далек, но слышен колокольчик.

Ее цветным песком изобразили.

Какой буддизм нас всех перемешал.

Я вижу — светится она,

невнятных трав волнистое простанство

на нежный и лишенный блеска

и юный вавилонский перламутр,

как беспрбудный сон спадает, —

томится утро розовым младенцем,

все волоски его, все отголоски…

так спутанные струны инструментов

хотят звучать и музыкой поют

ветвей под небом медленно живущих.

Два легких полумесяца взлетают,

как будто предлагая улететь,

две шелковистых, затененных арки,

смущаясь, приглашают в свою сень,

два бедных крылышка настороженной птицы

над нежным выступом у вавилонских век

глазные яблоки под дугами лелеют,

две стайки птиц летят не улетая

над парою белеющих небес

миндального прозрачного оттенка,

в их центрах теплые моря,

два черных солнца из глубин их смотрят

сквозь влажно зеленеющий простор,

и оба моря изгибают спины,

полупрозрачным ходят колесом

и говорят на языке дельфиньем,

а вы читаете его словарь.

……………………………………….

Как только облачко на море набежит,

густыми непроглядными столбами

ресниц — весенний дождь волосяной

тебя от мира грустного укроет

и растворит монетою в морях.

Высокая и тонкая гряда

с прекрасной иудейскою горбинкой

и острием-корабликом, ты дышишь

и крылья бабочки трепещут под тобой,

и плоть твоя просвечивает еле,

как розовый и нежный сердолик

туманным вечером пяти тысячелетий.

Откройся дышащая сцена

всех слов ее, рыданий, поцелуев,

тоски ее, улыбок, слепоты,

дыхания счастливые покровы,

изменчивые, грозные два войска,

что вечно маневрируют друг с другом,

две вечных недоучки страсти,

две ученицы ревности сухой,

две школьницы — вот-вот, сейчас заплачут,

наказанные, встанут в два угла,

толкаются, целуются, сольются,

да тут же разбегутся кто куда —

потом поймай их, приласкай, погладь,

пока никто не видит, как мальчишка, —

так две волны столкуются, столкнутся

и — побежали в стороны — играть.

Ее лицо — открытая печаль,

влечение, сиянье, удивленье

распахнутое улице, ребенку

и чудаку — как приглашенье жить

или заплакать безутешно вместе.

Ее лицо, как девочка в матроске —

была такая легонькая блузка —

гюйс треугольником на худеньких лопатках

и белые полосочки летят.

Ее лицо, как факел незажженный,

к которому так страшно поднести

сухие губы, только карий глаз

еще чуть-чуть на волосок приблизить.

Ее лицо, как озерцо в тумане,

в котором тихо лебеди плывут,

и розовые странные созданья —

фламинго — изгибают шеи

в египетском иль греческом дворце,

в цветущей недоступной Галиллее.

Ее лицо — беспомощный ягненок,

так остренькие звонкие копытца

свои перебирает, спотыкаясь,

по улицам стучит, где тьма народу,

что боязно и страшно за него —

а вдруг его толпа затопчет…

Ее лицо — невиданная птица,

внесенная в единственную книгу,

которую читаю я и Бог,

оно сквозит через страницы,

мерцает, как дрожащая звезда,

то затуманиваясь, то возникая

в зерне зерна

и в сердцевине сердца,

в луне Луны

и солнце Солнца.