Люди, дружившие со смертью - Марченко Андрей Михайлович "Lawrence". Страница 19

– Ну а тогда на кой вы тогда вовсе нужны? – спросил его Ади.

– А что вы хотите, – всплеснул руками лейтенант, – времена пошли ныне лихие. Эвон и в городе посреди дня на банки налетают.

– И не говорите, – поддакнул ему сержант, – Недавно в соседней губернии кто-то банк ограбил. Правда без налета и ночью… Прорыли ход, то ли магией, то ли машинами….

– Да какими машинами, – оборвал лейтенант, – нету таких машин. Не придумали еще. И не магией – в банках все алярмами на магию увешано. Как есть вам говорю – там была банда дрессированных кротов. По тракту Ади гнал как безумный или гонец, что в общем одно и то же. Мне тоже приходилось погонять коня за ним, и, иногда становилось страшно – а не загоним ли мы коней, а не падут ли они. Когда я что-то заметил? Может и сразу. А может, и до конца я ни о чем не догадался. В Ади многое было странно – его странность была притчей во языцах. Скажем, вы видели человека, который жмет руку прокаженному, а затем откусывает заусенцы с пальцев той же руки, кою держал больной лепрой? Как правильно назвать болезнь Ади? Да никак! Теперь я знаю, что не болезнь была у него. Не хвороба в нашем, обычном понимании. Не тот недуг, при которой пользительно глотать микстуры, прикладывать пиявки… Никто из врачей нашего мира не смог бы прописать Ади стоящего рецепта, равно как и не смог бы предложить лекарства от болезни по имени любовь. Ну кроме яда, конечно… Меж тем, я действительно думал, что Ади влюбился – уж слишком были похожи симптомы – он вел себя, будто ударенный пустым мешком – отвечал невпопад, бил наугад… Но в кого он мог влюбиться – не в меня же? А всех остальных он наблюдал ну не более четверти часа. С Ади действительно творилось что-то непонятное. Он часто вздрагивал, его бросало то в жар то в холод, он произвольно менял темы разговоров. Иной раз, проснувшись ночью, я не находил его на месте – его то ли не было вовсе, то ли он сидел и скармливал костру щепки. Я пытался с ним заговорить, но он просто отмахивался. Иной раз из его сумок появлялась колбочка с каким-то эликсиром. Цвета лекарств были совершенно разные, фантазийные – то будто кипящая сталь, то будто пьяная, свихнувшаяся радуга. Ади выпивал, морщился, срывал злость на пустом сосуде – разбивал его о ближайшее дерево. Я раз попытался выяснить, что он пьет, но Ади не счел нужным даже открывать рот в ответ. А знал ли он сам, что вливает в себя? Часть его, вероятно, это знала, но скрывала ответ. Вероятно, кто-то ему объяснил, что если почувствует одно – пить из такой-то пробирки, другое – из совершенно иной… Однажды, проснувшись, я увидел как он, в лунном свете упражняется с мечом. Это был единственный случай, когда я видел Ади тренирующимся, и впечатление получилось тягостным – мельницу он крутил медленно, кружил тяжело, будто держал оружие впервые. Но я не придал этому значения – какая разница, какие мы на тренировках. Все решает бой. Я повернулся на другой бок и заснул.

Свадьба

Ближе к Тииру нашу дорогу перегородила свадьба – шумная и многолюдная. На нее, вероятно, собралась вся деревня. Все сорок дворов. Деревня лежала чуть в стороне, на холме, ближе к совершенно бесплатному проезжему шляху. Но отчего-то процессия вышла именно на тракт. Наверное, в этом был какой-то скрытый мятеж, месть проносящимся мимо. Невеста была молодой дородной девкой – вся в прыщах. Жених был подстать ей – совершенно зеленый паренек, который выглядел испуганным. Ему подносили чарку – он выпивал ее как водичку и даже забывал хмелеть.

– Ты женат? – спросил Ади

– Нет… А ты? Не отрываясь от созерцания процессии, он стянул перчатку и показал мне свою руку с массивным кольцом на безымянном пальце. Оно было золотым и, вероятно, прилично весило. Когда я видел подобное, мне всегда хотелось спросить – а руку не оттягивает?… Не тяжело носить? Не это ли называют семейным ярмом?

– Каждый раз я вижу, – продолжал Ади, – но никак не пойму, почему по сути детей подкладывают друг другу в постель…

– Потому что созрели…

– Для чего?… Жизнь подобных людей скучна и однообразна и в постели они находят одно лишь развлечение. Да и потом я не думаю, что зрелость определяется постелью. Первого человека я убил в четырнадцать лет, а вот с женщиной меня увидели первый раз позже… Гораздо позже… Настолько позже, что вокруг моего имени начались всякие неумные разговоры…

– А убийство – это действие зрелого человека? Было видно, что задумался он крепко. Но ответил как обычно быстро:

– Не само убийство… А ответственность, что за ним следует… Надо сказать, что к задержке все отнеслись благосклонно. Даже имперский конный патруль, чьей первейшей задачей было следить за порядком движенья, остановился и взирал на новобрачных свысока и улыбаясь. Будто извиняясь за причиненные неудобства, среди путников появился мужичок из местных. Он наливал из штофа чарки самогона.

– За брачующихся, сталбыть, – сказал он, подавая стакан нам. Самогон был мутным и злым. Я нащупал в кошельке монету:

– А это от нас, – бросил ее в стакан, – молодым на счастье, на новую жизнь. Мужичок расцвел в улыбке. На новую жизнь… Не знаю, попала ли монета по адресу. Я в этом сомневаюсь – еще больше я сомневаюсь в том, что жизнь тех, кто женился в тот день, изменилась значительно. Наконец, свадьба сошла с тракта и вернулась к деревне. Движение на дороге восстановилось. Буквально через пять миль, с другой стороны тракта показалась еще одна деревушка. Она жила буднично – праздник был совсем не на ее улицах. На огородах горели костры, дым стелился улицами, затекал в овраги, смешиваясь с ожидающим сумерек туманом, выплескивался на дорогу. Я вдыхал эту смесь полной грудью – она пахла моим детством. На холме, в четверти мили от дороги мальчишки махали руками проезжающим, что-то кричали. Голосов не было слышно – но я знал, что они кричат. Они желали доброго пути и счастливого прибытия. Когда-то давно я тоже так кричал – проезжающим. А затем дорога прошла через мой дом. Я подумал: а ведь пройдет еще лет десять и уже свадьба этих детей перегородит кому-то дорогу. Где к тому времени буду я? И подумал еще я такое: а как это?… Как можно жить у дороги – но ступить на нее только раз, перекрыть своим праздником будничное движенье остальных, посторонних людей. Или напротив, уже с небес смотреть, как односельчане несут твое тело на погост, а за скромной сельской колонной пристраиваются те, кто не спешит обгонять покойника. Как не сойти с ума, дожить до вековой мудрости, а не до маразма. Как найти разнообразие в одинаковых днях? Можно ли ходить в одно место в одно время разными дорогами всю жизнь?… Случалось, часто путешественники на покое селились у дороги: раньше они проносились мимо людей, а теперь люди мимо них – движенье сохранилось. Но здесь все было иначе. Почему? Да потому что их деды делали так, потому что отцы делали так и они не видят повода делать иначе. Они смотрели из кустов на проносящихся мимо, а затем набирали духу, распрямляли плечи и как в старые времена – бежали, бежали – к медленной реке, к никому неведомой ветле над тихим плесом. Ведь можно и так – в детстве залезть на вершину самого высокого дерева, осмотреться на десятки миль вокруг, подумать – мир велик. И дожить до седин, ни разу не выйдя за пределы увиденного в юности круга. Они знают – мир велик. Но редко понимают – насколько. И ближайшая ярмарка для них – край света. И солнце садится за соседней деревней, а затем всю ночь крадется по оврагам, чтоб снова встать утром на востоке.

– Ади?

– Да…

– Ты давно в дороге?

– Дай подумать… Наняли меня где-то в середине весны… В конце последнего месяца я выступил, летом был на Вашей стороне…

– Нет, я хочу спросить – как много ты провел в дороге по жизни? Сколько лет тебе было, когда ты покинул дом.

– Говорят, я был зачат в колонне беженцев. Может, мать и врала, но это было не насилье. Наемники ведь тоже бывают беженцами. Но когда они расстались, мой отец еще не знал, что станет таковым. Он разворачивал бригаду для контрнаступления, а мать шла в спокойные земли. Так что можно сказать, что я начал путешествовать не родившись.