Десять дней в море без еды и воды - Маркес Габриэль Гарсиа. Страница 12

Незадолго до полуночи ветер усилился, тучи сгустились и стали свинцовыми, воздух увлажнился, однако с неба не упало ни капли. В самом начале первого огромная волна — такая же, как та, что окатила палубу эсминца, — приподняла плот, словно кожуру банана, подбросила его вверх, и не успел я и глазом моргнуть, как плот перевернулся.

Я это осознал уже под водой, выбираясь на поверхность, точь-в-точь как в момент катастрофы. Я отчаянно боролся с волнами, вынырнул и обмер: плота не было! Над головой у меня катились гигантские волны. В эту минуту я вспомнил Луиса Ренхи-фо, отличного пловца, который так и не сумел добраться до плота, находившегося от него всего в двух метрах. Я плохо соображал, что к чему, и искал плот совсем в другой стороне. Но он внезапно вынырнул сзади, примерно в метре от меня, и, легкий, как пушинка, закачался на волнах. Два взмаха рук — и я уже на плоту. Два взмаха значит две секунды, но мне эти секунды показались вечностью. Я был настолько перепуган, что одним прыжком сиганул через борт и, мокрый, запыхавшийся, забился на дно плота. Сердце бешено колотилось в груди, я не мог дышать.

Мне было грех роптать на судьбу. Если бы плот перевернулся в пять часов дня, акулы растерзали бы меня в клочки. Но в двенадцать ночи они утихомириваются. Особенно когда море штормит.

Оказавшись вновь на плоту, я вдруг осознал, что стискиваю в руках весло, перекушенное акулой. Все произошло так стремительно, что я действовал чисто инстинктивно. Позднее я вспомнил, что весло, упав в воду, стукнуло меня по голове и я схватил его, когда шел ко дну. Это весло оказалось единственным, которое уцелело. Два других остались в море.

Чтобы не лишиться хотя бы этой сломанной деревяшки, я надежно прикрепил ее к веревочной сетке одним из свободных концов. Море продолжало бушевать. На первый раз мне повезло. Но если плот перевернется снова, я могу и не доплыть. Подумав так, я расстегнул ремни и крепко привязался к сетке.

Волны по— прежнему бились о борт. Плот плясал в сердитом, мутном море, но мне ничто не угрожало, я был привязан ремнем к сетке. Весло тоже было в сохранности. Стараясь не дать плоту перевернуться, я думал, что просто чудом не потерял рубашку и ботинки. Не замерзни я накануне и не надень их, они валялись бы на дне плота и, когда тот перевернулся, упали бы в море вместе с веслами.

В том, что плот переворачивается во время шторма, нет ничего страшного. Он сделан из пробки и обтянут непромокаемой, покрашенной в белый цвет тканью. Однако днище закреплено не жестко, а свисает с пробкового каркаса, как корзина. Плот может перевернуться, но его дно тут же приходит в нормальное положение. Единственная опасность состоит в том, что плот можно потерять. Поэтому я решил, что, привязавшись к сетке, я не рискую потерять плот, даже если он перевернется тысячу раз.

Так— то оно так. Но я не учел одного обстоятельства. Через четверть часа плот опять, причем весьма эффектно, сделал сальто-мортале. Сперва я повис в ледяном влажном воздухе под секущим ветром. Потом увидел перед собой пропасть и понял, в какую сторону сейчас перевернется моя посудина. Я рванулся к другому боку, чтоб выправить плот, но прочный кожаный ремень, которым я пристегнулся к сетке, не пустил меня. Суть происходящего дошла до меня мгновенно: плот перевернулся вверх дном. Я очутился под водой и был крепко привязан к борту. Я задыхался, тщетно пытаясь нащупать пряжку ремня.

Стараясь не впадать в панику, я заметался, пробуя отстегнуться. Я знал, что времени в обрез: когда я в хорошей форме, то выдерживаю под водой чуть больше восьмидесяти секунд. Я затаил дыхание в тот самый момент, когда очутился под плотом. Это было минимум пять секунд назад. Я провел рукой по талии и, по-моему, меньше чем за секунду нащупал ремень, а в следующий миг обнаружил пряжку. Она была пристегнута к сетке, поэтому нужно было повиснуть, схватившись другой рукой за плот, чтобы ослабить натяжение. Я долго искал, как бы получше уцепиться. Потом наконец повис на левой руке. Правой же нащупал пряжку и быстро отстегнулся. Не защелкивая пряжки и по-прежнему держась за борт, я перевалился на дно плота и мгновенно отцепился от сетки. Легкие у меня разрывались. Из последних сил я схватился двумя руками за борт и, все еще не дыша, начал подтягиваться.

Под моей тяжестью плот сам собой опять перевернулся. А я вновь оказался под ним.

Я захлебывался. Истерзанное жаждой горло страшно болело. Но я этого почти не замечал. Главное было не отпускать плот. Наконец я умудрился высунуть голову из воды. Перевел дыхание. Я был совершенно измучен. Мне казалось, у меня не хватит сил влезть на борт. Но оставаться в воде, которая всего несколько часов назад кишела акулами, я тоже боялся. Не сомневаясь в том, что это будет последний рывок в моей жизни, я собрал оставшиеся силы, подтянулся на руках и в изнеможении упал на дно плота.

Не знаю, сколько времени я пролежал. Горло болело, а содранные до крови кончики пальцев дергало. Знаю лишь, что меня тогда волновали две проблемы: как бы дать легким передышку, а плоту не позволить перевернуться.

Так начался мой восьмой день в море. Утро было ненастным. Если бы пошел дождь, у меня не хватило бы сил набрать воды. Но зато ливень меня бы освежил. Однако, несмотря на повышенную влажность воздуха, которая, казалось бы, предвещала неизбежный дождь, с неба не упало ни капли. На рассвете море по-прежнему штормило. Успокоилось оно только после восьми утра. Но затем выглянуло солнце, и небо вновь стало ярко-голубым.

Дико измученный, я перегнулся через борт и выпил несколько глотков морской воды. Теперь-то я знаю, что она не вредна для организма. Но тогда не знал и пил, только если боль делалась невыносимой. Когда пробудешь без воды семь дней, муки жажды ощущаются по-иному, не так, как вначале: возникает боль где-то глубоко в горле, в груди и, главное, под ключицами. И мучает удушье. Морская вода немного унимала боль…

После шторма рассветное море бывает голубым, как на картинках. Возле берега кротко плещутся на воде стволы и корни деревьев, вырванных бурей. Чайки отправляются покружить над морем. Этим утром, когда ветер стих, поверхность воды стала как гладкий лист железа, и плот легко понесся вперед. Теплый ветер приободрил меня и телесно, и духовно.

Крупная, темная старая чайка пролетела над плотом. У меня не осталось сомнения: земля близко! Чайка, которую я поймал несколько дней назад, была молоденькой. В этом возрасте они могут летать удивительно далеко. Но такие старые, крупные и тяжелые птицы, как та, что кружила над моим плотом в восьмой день, не улетают за сто миль от берега. У меня опять появились силы бороться. Как и в первые дни, я начал пристально вглядываться в даль. Со всех сторон к плоту летели большие стаи чаек.

Я уже не чувствовал себя одиноким и повеселел. Есть не хотелось. Я чаще, чем раньше, пил морскую воду. Мне не было одиноко в этой большой компании чаек, круживших у меня над головой. Я вспомнил Мэри Эдресс. «Как она там?» — спрашивал я себя и, вспоминая ее голос, вновь слышал, как она помогает мне переводить диалоги из кинофильмов. Именно в тот день, когда я единственный раз вспомнил о Мэри ни с того ни с сего, просто потому, что небо вдруг заполонили чайки, она была в мобиль-ской католической церкви на мессе, которую заказала за упокой моей души. Эту мессу, как потом написала мне Мэри в Картахену, отслужили на восьмой день после моего исчезновения. Мэри просила Бога даровать моей душе покой. И не только душе, думаю я теперь, но и телу, ибо в то утро, когда я вспоминал Мэри Эдресс, а она молилась обо мне в Мобиле, я сидел на плоту и, глядя на чаек, возвещавших близость земли, чувствовал себя совершенно счастливым.

Почти целый день я просидел на борту, глядя вдаль. Погода выдалась удивительно ясная. Я не сомневался, что землю можно будет различить за целых пятьдесят миль. Плот двигался с такой скоростью, какую не развили бы и два гребца с четырьмя веслами. Он несся вперед по голубой глади воды, словно моторная лодка.