История одной смерти, о которой знали заранее - Маркес Габриэль Гарсиа. Страница 4

— Это для Сантьяго Насара, — ответила мать. — Мне передали, что ты пригласила его к завтраку.

— Убери прибор, — сказала сестра.

И выложила все. «Но она будто все знала наперед, — сказала мне сестра. — Вечно так: ей начинают рассказывать что-нибудь, не успеют дойти до половины, а она уже знает, чем кончится». Дурная эта весть для моей матери оказалась еще и каверзной. Насара назвали Сантьяго в честь нее, она была его крестной, но она же состояла в кровном родстве и с Пурой Викарио, матерью возвращенной назад невесты. Однако, не успев дослушать новости, мать надела туфли на каблуке и парадную мантилью, которую доставала, лишь отправляясь выражать соболезнование. Мой отец слышал все, лежа в постели, и, выйдя в столовую в пижаме, встревоженно спросил, куда она собралась.

— Предупредить куму Пласиду Линеро, — ответила мать. — Несправедливо: все вокруг знают, что хотят убить ее сына, одна она не знает — не ведает.

— Мы с ней в родстве, как и с семьей Викарио, — сказал отец.

— Всегда надо брать сторону мертвого, — ответила мать.

Из комнат один за другим появились мои младшие братья. Самые маленькие, почуяв дыхание трагедии, заплакали. Мать единственный раз в жизни не обратила на них внимания и пропустила мимо ушей слова мужа.

— Подожди меня, я одеваюсь, — сказал он.

Но мать уже была на улице. Один только Хайме, мой брат, которому тогда не сравнялось еще и семи, был одет — он собирался в школу.

— Пойди с ней, — велел ему отец.

Хайме побежал за матерью, не понимая, что происходит и куда она спешит, догнал и ухватился за ее руку. «Она шла и разговаривала сама с собой», — рассказал мне Хайме. «Закона нет на этих мужчин, — приговаривала она, — скоты поганые, на одно только способны — беды творить». Она даже не замечала, что тащит за руку ребенка. «Подумали, верно, что я умом тронулась, — сказала она мне. — Одно помню, слышно было, как далеко где-то шумел народ, будто опять началось свадебное гулянье, и все бежали на площадь». Она прибавила шагу, собрав всю решимость, на какую была способна, коль скоро речь шла о человеческой жизни, но тут кто-то, бежавший навстречу, сжалился над ней, несшейся, как в бреду.

— Не спешите так, Луиса Сантьяго, — прокричал он ей на бегу. — Его уже убили.

Байардо Сан Роман, человек, вернувший жену в родительский дом, впервые приехал в городок в августе прошлого года: за шесть месяцев до свадьбы. Он прибыл на ходившем раз в неделю пароходе, при нем были дорожные сумки, украшенные серебряными пряжками, и точно такие же пряжки сверкали на его ремне и башмаках. Ему было за тридцать, но возраст скрадывался стройным, как у молодого тореро, станом, золотистыми глазами, кожей, словно подрумяненной на медленном селитряном огне… Он приехал в коротком пиджаке и очень узких брюках — то и другое из кожи молодого бычка, а на руках — перчатки овечьей кожи такого же цвета, что и костюм. Магдалена Оливер, приплывшая на одном с ним пароходе, не могла оторвать от него глаз всю дорогу. «Не поймешь, парень или девушка, — сказала она мне. — А жаль, — до того хорош, прямо съела бы с маслом». Не одна она так подумала, и не последней ей пришло в голову, что Байардо Сан Роман из тех, кого с первого взгляда не раскусишь.

Моя мать в конце августа прислала мне в колледж письмо, где вскользь заметила: «Сюда приехал один необычный человек». В следующем письме она написала мне: «Этого необычного человека зовут Байардо Сан Роман, и все от него в восторге, но я его еще не видела». Никто не знал, зачем он приехал. Кому-то, не устоявшему перед искушением задать этот вопрос, незадолго до свадьбы он ответил: «Ездил с места на место, искал, на ком бы жениться». Может, это была и правда, но точно так же он мог бы ответить что угодно — такая у него была манера разговаривать: слова, скорее, скрывали суть, чем проясняли ее.

В первый же вечер, в кино, Байардо Сан Роман дал понять, что он — инженер-путеец, и заговорил о том, что надо проложить железную дорогу в глубь страны, чтобы мы тут не зависели от непостоянства реки. На следующий день ему надо было послать телеграмму, и он сам передал ее на аппарате да еще научил телеграфиста собственному способу работать на садящихся батарейках. Так же естественно и со знанием дела говорил он с военным врачом, который находился в те месяцы у нас на вербовке рекрутов, о болезнях в приграничных областях. Ему нравились долгие и шумные праздники, но сам он пил с умом, толково разрешал споры и не любил, когда пускали в ход кулаки. Однажды в воскресенье, после мессы, он вызвал на соревнование самых лучших пловцов, а таких было немало, и переплыл реку туда и обратно, каждый раз опережая самых сильных на два десятка взмахов. Моя мать написала мне об этом в письме, а в конце заметила в очень характерной для нее манере: «Похоже, он привык купаться не только в реке, но и в золоте». Это соответствовало уже облетевшему город слуху, что Байардо Сан Роман не только умеет все на свете и умеет по-настоящему, но и что средства его беспредельны.

Окончательно мать благословила его в октябрьском письме. «Людям он очень нравится, — писала она мне, — потому что он честный и добрый, в прошлое воскресенье он причащался коленопреклоненным и помогал служить мессу на латыни». В те времена не разрешалось причащаться стоя, и церковная служба отправлялась только на латыни, но моей матери свойственно иногда делать некоторые натяжки, чтобы добраться до сути вещей. Однако после этого освящающего приговора она написала мне целых два письма, в которых ни слова не говорилось о Байардо Сан Романе, хотя к тому времени уже стало известно, что он собирается жениться на Анхеле Викарио. И лишь когда прошло довольно много времени после незадавшейся свадьбы, она призналась, что познакомилась с ним, когда уже поздно было исправлять октябрьское письмо, к тому же взгляд его золотистых глаз заставил ее содрогнуться от ужаса.

— Мне почудилось, это — дьявол, — сказала она, — но ты сам говорил мне, что такие вещи писать на бумаге не следует.

Я познакомился с ним чуть позже матери, когда приехал на рождественские каникулы, и мне он не показался таким необыкновенным, как о нем говорили. Он произвел на меня впечатление симпатичного человека, но вовсе не столь идиллическое, какое произвел на Магдалену Оливер. Я нашел, что он гораздо серьезнее, чем можно было подумать, судя по его склонности к развлечениям, и заметил в нем внутреннее напряжение, плохо спрятанное за излишним острословием. Но главное — он показался мне очень грустным. А помолвка их с Анхелой Викарио уже состоялась.

Никто толком не знал, как они познакомились. Хозяйка пансиона для холостых мужчин, где жил Байардо Сан Роман, рассказывала: он отдыхал во время сиесты в зале, в качалке, — дело было в конце сентября, — а в это время Анхела Викарио с матерью шли через площадь с корзинами, полными искусственных цветов. Байардо Сан Роман проснулся вполглаза, увидел двух женщин, с ног до головы в черном, казавшихся единственными живыми существами в вымершем на полуденную сиесту городке, и спросил, кто та, молодая. Хозяйка ответила, что это младшая дочь той женщины, с которой она идет, и что ее зовут Анхела Викарио. Байардо Сан Роман проводил их взглядом до конца площади.

— Имя ей подходит, — сказал он.

Потом откинул голову на спинку качалки и снова прикрыл глаза.

— Когда проснусь, — сказал он, — напомните мне, что я хочу на ней жениться.

Анхела Викарио призналась, что хозяйка пансиона рассказывала ей об этом случае еще до того, как Байардо Сан Роман обнаружил свою к ней страстную любовь. «Я ужасно испугалась», — сказала она мне. Три человека, жившие в то время в пансионе, подтвердили, что такой случай был, но четверо других не очень в это верят. Однако же все в один голос заявляют, что Анхела Викарио и Байардо Сан Роман в первый раз встретились во время октябрьских национальных празднеств, на благотворительном вечере, где ей было поручено разыгрывать лотерею. Байардо Сан Роман, как только вошел, направился прямиком к лотерейщице и спросил, сколько стоит граммофон с перламутровой инкрустацией, который должен был стать главной приманкой вечера. Она ответила, что граммофон не продается, а разыгрывается.