Строговы - Марков Георгий Мокеевич. Страница 118
– Тут он был. Мы думали, что это хозяин, – сказал солдат с полосками на погонах.
Зимовской звонко, по-бабьи засмеялся и, изогнувшись к поручику, зашептал ему на ухо:
– Это тот самый, ваше благородие, который из церкви удрал. Опять шарится. Ишь куда не побоялся прийти!
– Приятная встреча! – мрачно бросил поручик и, обернувшись к прапорщику, отдал ему какое-то приказание.
– Родной дядюшка партизанского командира, – подсказал Зимовской, преданно заглядывая в холодные, неподвижные глаза поручика.
Деда Фишку затрясло. Неужели ему так и не удастся отомстить этому подлому человеку, убийце, грабителю?
Вздрогнув от мысли, которая вдруг осенила его, дед Фишка брезгливо поморщился, опустил глаза, чтоб не видеть Зимовского. Потом он выпрямился, со злостью взглянул на своего заклятого врага и, выхватив револьвер, всадил в Зимовского несколько пуль подряд.
Зимовской взмахнул руками, охнул, приседая, полуобернулся и грохнулся замертво на пол.
Деда Фишку схватили и, вывертывая ему руки, поволокли на улицу. На крыльце его ударили прикладом в спину, и он кубарем скатился по ступенькам. Внизу старика подхватили под руки и, перетащив через грязную улицу, втолкнули в холодный и темный амбар.
3
Придя в себя, дед Фишка услышал рядом с собой стоны и тяжелый, надрывный кашель.
Сколько тут находилось людей и что это за люди, разглядеть было невозможно – все скрывала тьма.
Дед Фишка нащупал бревенчатую стену амбара и привалился спиной к ней. Все тело болело, и сознание то вспыхивало на мгновение, то вновь гасло. Так, в полузабытьи, без дум, изредка, лишь моментами вспоминая, что свершилось, он дождался утра.
Проникавший в щели амбара дневной свет несколько рассеивал мглу, и, приподняв голову, старик осмотрелся. По всему амбару вповалку лежали люди, сжавшиеся, скорчившиеся, одни от боли, другие от холода.
Некоторые из них лежали тихо, неподвижно, и дед Фишка позавидовал им: для этих было все кончено. Смерть не пугала теперь старика. Она была не страшнее тех пыток, которые ожидали его.
– Теченин, выходи! – послышался голос, и в открытую дверь амбара хлынули потоки яркого света.
Дед Фишка приоткрыл глаза, но не встал, не зная, точно ли позвали его, или это ему показалось.
– Теченин, оглох, что ли? Выходи, говорят тебе!
Теперь сомнений быть не могло – это звали его. Он с трудом поднялся и, превозмогая боль, поплелся за солдатом.
Безусый прапорщик долго кричал на него, требовал назвать число партизан, указать их местонахождение. Дед Фишка молчал, ощущая полнейшее спокойствие. Глазами, полными изумления, он глядел на прапорщика.
„Что он суетится?“ – думал он. Суетливость юнца казалась ему бесцельной и надоедливой.
– Все равно нам с тобой не столковаться, чего зря кипятишься? – выпалил вдруг со злостью дед Фишка.
Офицер осекся на полуслове, потом визгливо выругался. Тогда сидевший рядом и все время молчавший поручик, приподнявшись, через стол ударил деда Фишку длинной костлявой рукой. Старик вместе с табуреткой полетел к двери.
После возвращения с допроса дед Фишка разговорился с одним мужиком, лежавшим в амбаре.
Мужик был еще накануне жестоко избит на допросе. Опухшее, все в ссадинах и кровоподтеках лицо его отливало мертвенной синевой, только ясные глаза светились горячим, лихорадочным жаром.
Откашливая кровь, мужик рассказал деду Фишке о том, что произошло с людьми, которыми был забит этот холодный амбар.
Группой в восемнадцать человек они шли из далекого Васильевского поселка на Юксу, к партизанам. Села и деревни обходили, ночи коротали в поле, под открытым небом. До партизан оставались считанные версты. Был среди них один мужик, брат которого жил в Сергеве. Мужик предложил им зайти к брату, вымыться в бане. Промокшие до нитки, продрогшие до костей, они соблазнились. Зашли в Сергево и в ту же ночь были пойманы в бане.
Потом их избили на допросе и бросили в амбар ждать смерти.
Дед Фишка, выслушав рассказ васильевца, вздохнул:
– Что ж, земляк, когда-нибудь и помирать надо. Одна радость: не устоять этим подлецам долго. Я сам от партизан. Силища там, земляк, огромадная.
– Оно бы и неплохо посмотреть, как жизнь пойдет новая. Ну, знать, не судьба. А помирать, дед, я не боюсь. Только вот скорей бы, болит все… – Последние слова мужик проговорил со стоном, глаза его, горевшие предсмертным блеском, потухли под тяжелыми, опухшими веками.
Перед сумерками дверь амбара открылась, и унтер с полосками на погонах крикнул:
– Подымайся все, живой и мертвый!
Дед Фишка встал и, пошатываясь от боли в груди, вышел из амбара первым.
Вокруг было много солдат с винтовками, и старик понял, что приближается конец.
Солдаты были хмуры, молчаливы, смотрели исподлобья, и вид у них был жалкий и совсем не победоносный. Дед Фишка оглядел их и, чувствуя, как нарастает в нем злоба, с издевкой сказал:
– Ну, что приуныли, соколики? Не первый раз людей убивать будете!
Солдаты покосились на него, переглянулись и промолчали. Это еще больше озлобило деда Фишку.
– Молчите? Тяте с мамкой прописать не забудьте, каким рукомеслом занимаетесь. Пусть порадуются, каких деток выходили!
Старика охватило неудержимое желание выговориться, и всю дорогу, от амбара до места расстрела в березовом леске, он, не умолкая, громко разговаривал.
Высокий тонконогий поручик молча, с безразличным видом шагал в стороне.
Унтер прикладом пытался утихомирить старика, но в конце концов плюнул и отступился. А дед Фишка кричал еще громче, ругался, грозил своим палачам партизанской пулей и предсказывал, что народ проклянет их навеки.
Только в березнике, когда мужиков вывели на полянку и поставили в ряд, дед Фишка умолк. Взглянув на затухающий закат, разбросавший по небу медные блики, на широкие поля, простирающиеся от горизонта до горизонта, на чернеющую вдали тайгу, дед Фишка закрыл глаза, и сердце его с болью сжалось.
„Матушку собирался лет на десяток пережить, – подумал он, – и вот… Эх, как ждут они теперь меня! Матюша – знать, чуяло его сердце – провожал сам, а смотрел-то как!.. По-христиански умереть думал: дома, на лавке, под божницей… Да где он, дом-то? Агашу с Нюрой выпороли, убивцы… Прощайте, родные! И ты, Максим, и ты, Артем, и ты, Маришка, прощайте…“
Он открыл глаза, и с длинных ресниц его скатилась крупная слеза.
Раздалась команда. Двадцать винтовочных стволов вытянулось по направлению к нестройному ряду мужиков.
Поручик отошел в сторону, вскинул руку вверх и коротко крикнул:
– Пли!
Дед Фишка почувствовал резкие удары в плечо и в ногу и падение стоящих рядом с ним. На миг он задержался, бессознательно улавливая ухом грохотавшее эхо выстрелов, потом чуть повернулся и, выкидывая руку вперед, подгибая голову под нее, упал на бок.
В ту же минуту дед Фишка услышал голос поручика:
– Унтер, пристрели вон того, крайнего!
Где-то рядом щелкнул одиночный выстрел.
Больше дед Фишка ничего не слышал.
Когда он очнулся, над ним сияло звездное небо и ветер с шумом проносился над безлюдными полями.
Старик поднял голову, осмотрелся и на четвереньках пополз через похолодевшие трупы расстрелянных.
В березнике он поднялся и, придерживаясь за ветки, попробовал идти. Сознание того, что он движется, наполнило его радостью, и всем своим существом, каждой частичкой своего истерзанного тела он ощутил, как хорошо быть живым. Сухие губы его раскрылись, и на лице появилась скупая улыбка.
Дед Фишка сделал несколько шагов еще, но голова у него закружилась, ноги подкосились, и он упал на подмерзшую каменистую землю.
4
Штаб партизан ждал деда Фишку с часу на час, но он не вернулся ни ночью, ни утром. Тогда стали гадать, что могло с ним случиться.
„Ночью ничего не узнал, а показываться на селе днем опасно, вот и сидит, вечера ждет“, – говорили в штабе.