Строговы - Марков Георгий Мокеевич. Страница 68

На цыпочках, оглядываясь, Матвей отошел от двери, быстро оделся и, расчесав перед зеркалом свою русую небольшую бородку, поспешил выйти в прихожую. В это время Ольга Львовна вновь принялась расхваливать свои товары и проделывала это так ловко, словно занималась торговлей много лет.

– Ух, товаров-то сколько! – сказал Матвей с усилием.

Ольга Львовна взглянула на него и невольно задержала взгляд. Матвей заметил, как веки ее левого глаза дрогнули.

– Не угодно ли чего, хозяин? – спросила она, подавляя волнение.

– Тут у вас все женское, не по моей части, – смущенно ответил Матвей, видя, что Ольга Львовна изучающе рассматривает его.

– Да, тут женское. А на квартире, где я остановилась, есть кое-что и мужское: ремни, жерлицы, волосяные лески, блесна, – не хотите ли посмотреть?

Матвей понял, что это уловка, ответил со смешком в голосе:

– Посмотреть можно. За посмотр не берете денег?

Торопливо собрав со стола товары, Ольга Львовна небрежно сложила их в корзинку и встала. Маришка и Максимка кинулись к Матвею:

– Тятя, жерлиц купи! Щук буду на речке ловить. – Максимка умоляюще смотрел на отца.

– Смотри-ка, тятюшка, что мне тетя подарила! – Дочь радостно прыгала, крутилась, прикладывала к волосам голубую ленточку.

Ольга Львовна подхватила корзинку на руку, попрощалась:

– До свидания, хозяюшка.

Анна заторопилась, раскрыла дверь и, смущенно улыбаясь, сказала:

– Счастливо, счастливо, в добрый путь, дай бог хорошей торговли.

Агафья скрылась в кути, и, когда вышла оттуда, Ольга Львовна стояла уже на крыльце.

– Ну-ка, погоди, красавица! – крикнула Агафья.

Ольга Львовна остановилась на полусгнившей ступеньке. Агафья положила ей в корзинку четыре яйца.

– Скушай, милая, свеженькие, сегодня снесенные. Отдарить больше нечем.

Ольга Львовна смутилась, заколебалась: брать или не брать? Матвей взглянул на нее, и в его взгляде было нетерпение. Она поняла его взгляд и поблагодарила Агафью. За воротами бабы и ребятишки, сопровождавшие ее, рассыпались, отстали, и Матвей, догнав Ольгу Львовну, выяснил самое важное.

2

В конце мая дни бывают жаркие, а вечера свежи и приятны.

Земля, накаленная солнцем, остывает не сразу, медленно. Пока не остынет земля, не охладятся бревенчатые стены, в избах стоит мучительная духота.

Анна целый день работала на огороде и легла с твердым намерением уснуть быстро и крепко, но время текло, а сон не шел. Воздух в избе был густ и горяч. Дышалось тяжело. Анна с удовольствием вспомнила о полевом балагане. Там, на душистом, не омытом дождями сене, она всегда спала затяжным и сладким, как в детстве, сном.

Она походила по избе, раскрыла окна, потом обулась в чирки, набросила Матвеев зипун и тихонько, боясь на что-нибудь наткнуться, вышла во двор освежиться.

На темном, закрытом наволочью небе холодным далеким светом лучились редкие звезды. Краешек месяца, робко выглядывая из-за облачка, бросал на забор голубоватые пятна. На болоте за огородами посвистывали кулики. На косогоре, у церкви, под развесистыми кустами черемухи и рябины девки негромко играли песни.

Анна не спеша пошла в огород, поглядывая на небо и про себя рассуждая: „Хоть бы дождичек выпал. Рассада сразу бы поднялась… Где же это Матюша засиделся? Ночи уж много. Поди где-нибудь с мужиками о жизни толкует. Чудной мужик. У меня вот о других никогда сердце не болит, а он за каждого душу готов отдать. Случись у кого беда – первый помочь побежит“.

Еще недавно, вспоминая об этой особенности Матвея, она чувствовала, как в ее душе рождается негодование. Теперь она не ощутила этого; наоборот, думала о Матвее с чувством затаенной гордости. Припомнился один случай; как-то, собираясь в баню, Матвей, как всегда нетребовательно, попросил дать ему чистое белье. Белья у него было всего-то две смены, и на этот раз чистого не оказалось. Вместо того чтобы спокойно сказать ему об этом, Анна стала кричать: „Белья? Сейчас поднесу! Только-только Голованов из своего магазина прислал“. Матвей понял, что белья нет, и, не ответив на ее резкость, ссутулившись, пошел в баню.

Вспомнив теперь об этом, Анна думала:

„За мужиков горой стоит. Батю, говорят, обстрамил на сходке – всю жизнь не забудет. И все из-за них, из-за мужиков. А вот постоять за себя не может. Я накричала, а он промолчал. Напрасно! Нашу сестру кое-когда и в узде не мешает держать. На язык не в меру бойки бываем. У мужиков-то язык лучше привязан. Так и то правда: досады в жизни у них меньше нашего. А все же я зря на Матюшу накричала. Он бы и без этого понял. Сердечной души человек“.

Она взглянула на звездочку, мигающую на горизонте над лесом, легонько потянулась, приоткрыла рот, чтобы зевнуть широко, аппетитно, но вдруг услышала женский тихий смех. Показалось ей, что смех этот донесся до ее ушей с вышки амбара. Пружинистыми, широкими шагами она приблизилась к амбару, протискалась боком в тесный промежуток между стеной и забором, притаилась.

„Ишь ведь где пригнездились! Кто же это? Видно, Назарка Зотов с Груняшей Федотовой. Доведется, знать, по осени на свадьбе гулять. И скажи, ведь знают, что у нас амбар с потолком! Ах, и чего только не бывает в молодости! Мы, когда женихались с Матюшей, тоже раз ночку на сеновале у нас провели. Весь день потом у меня губы припухшие были“.

Анна усмехнулась про себя и, подумав, что так было до нес и так будет после, хотела идти в избу. Но на вышке приглушенно заговорили наперебой. Анна различила голоса – Матвея и коробейницы. И ее затрясло, как в ознобе. Она хотела броситься к лестнице и с криком: „Ах ты, паскуда, вот ты зачем приехала!“ – подняться на вышку, но ноги не двигались, на них навалилась такая тяжесть, точно кто невидимый подвесил под колени гири.

Опамятовавшись, Анна решила выждать, прислушаться: не померещилось ли? – и потом сбегать за свекровкой. Пусть посмотрит на своего распутного сына!

Шумно дыша и боясь этим выдать себя, она ладонью зажала рот и напрягла слух. Коробейница говорила то вполголоса, то шепотом. До Анны долетали редкие обрывки фраз.

– Лена пробудилась, подняла…

У Анны сердце перестало биться.

„Лена? Какая же это Лена?.. Побегу за матушкой“, – решила она, но коробейница заговорила громче, и Анна продолжала стоять, не двигаясь с места.

– Новоселов надо расшевелить непременно… Очень хорошо, что курские… В этой губернии крестьяне в пятом году захватывали помещичьи имения. Возможно, есть люди с опытом. Найти их надо, Матвей Захарыч. Они поведут за собой остальных. Благодаря столыпинской земельной реформе кулаки в Сибири стали своеобразными помещиками, лучшие земли перешли к ним. От вас я еду в Каюрово. Там у нас беглецы с Лены за работу взялись. Партия, как видите, снова готовится…

Коробейница перешла почти на шепот, и что она говорила дальше – уловить было невозможно. Анна стояла, как пришибленная, с величайшим смятением в душе. Из всего, что ей удалось расслышать, она поняла одно: Матвея и коробейницу связывает тайна, но совсем не та, о которой она думала вначале.

„Слава богу, что за матушкой не побежала, понапрасну оскандалила бы и себя, и Матюшу, и эту синеглазую“, – подумала Анна.

Оттого, что она не сделала этой глупости, ей на минуту стало радостно, и о той синеглазой она подумала с гордостью:

„Смотри-ка ты, как востро наставляет. Городская! С грамотой! Да ведь как сказать, обучи хоть бы и нашу деревенскую сестру – и она уму-разуму учить сможет. А бойка она, синеглазая-то. Не зря ее, видно, к тайному делу приставили. Мужик хоть и умнее бабы, а хитрости меньше в нем“.

Анна долго стояла, приподнявшись на носки, вытянув шею и прислушиваясь, но на вышке говорили совсем тихо. Анна пожалела об этом. Ей очень хотелось послушать: что это за партия, о которой говорят Матвей с коробейницей? Почему о ней нельзя говорить вслух? Но тут она вспомнила об Антоне Топилкине, живущем где-то в холодном краю, в ссылке.

„Ох, попадет Матюша в беду с этой городской партией!“