Строговы - Марков Георгий Мокеевич. Страница 98

Когда кипящее желтым огнем солнце чувствительно сбавляло свой пыл и с реки прорывалось на безбрежную равнину лугов дуновение свежести, работать становилось легче, дышалось свободнее. Работали дотемна. Перед сумерками выпадала роса. На листьях и стеблях пырея, вязеля, клевера, щелкунца, осоки появлялись россыпи блесток. Трава от влаги делалась мягче, и косари проходили по два-три ряда, не точа кос.

После ужина берег реки опять оживал. То там, то здесь разливали звонкие трели тальянки, высокие девичьи голоса выговаривали свои задушевные думы, в буйных, стремительных плясках на широком кругу парни – больше подростки – выказывали свою ловкость и удаль. Заводила всех игрищ, чубатый Митька Трубачев, еще не утративший ребячьего прозвища „Лялюня“, то и дело выкрикивал:

– Эх, сыпь, родная, да подсыпай, родная!

Мужики и бабы залезали в шалаши и молча прислушивались к веселому гаму. Нетрудно было понять их молчание: пора их веселья прокатилась, миновала безвозвратно.

Артем и Маня, как только парни и девки собирались на игрища, незаметно скрывались в тальнике, тропкой пробирались на чистый высокий яр и на ветерке, над водой, сидели до утренней зари.

Неизъяснимо хорошо было тут в эти часы. Воздух свеж и густ от запахов, будто мед кто разлил. За тальниками, на озерах и омутах, крякали утки, в густых травах перекликались коростели. На самой глуби реки всплескивала рыбешка, разгоняя по освещенной месяцем глади дрожащие круги. Где-то из яра бил родник. Он выплескивался и падал в омут с тонким звоном. За речкой, далеко-далеко, должно быть на пасеке новосела Остапа Кукушки, лаяли собаки. Кузнечики трещали без умолку и так лихо, что от их треска, казалось, дребезжит воздух.

Но звуки в ночи жили одиноко, они были различимы и не сливались в торжественный гул, как днем.

Маня сидела, склонясь над Артемом. Положив голову ей на колени, он лежал на мягкой, шелковистой траве.

Все слова, которые рождает любовь, были ими много раз уже сказаны. Теперь они молчали, и это молчание доставляло им наслаждение – оно шло от полноты их счастья.

Маня смотрела на посеребренную месяцем воду, бережно гладила лицо и волосы Артема, а он целовал ее руки, глядел в небо на неяркие летние звезды и улыбался долгой, тихой улыбкой.

– Маня, хорошо-то как… – шептал он.

– Хорошо, Артюша… – так же шепотом отзывалась она.

И опять они долго-долго молчали. Потом вновь повторялось:

– Маня, хорошо.

– Хорошо, Артюша…

Ничто их не занимало в эти минуты – ни прошлое, ни будущее. Они чувствовали себя так, будто на всем белом свете они остались одни и все очарование эта тихая ночь расточает только для них.

Так они сидели часами на крутом песчаном яру и единственно, чего хотели – ночи, сумрака, безлюдья, покоя.

На востоке над горизонтом светлело, потом вспыхивали отблески далекого зарева, и в редеющем сумраке появлялись очертания деревьев, стогов, шалашей.

Артем и Маня подымались и осторожно, с оглядкой, чтобы с кем-нибудь не встретиться, прокрадывались к своим шалашам. Спать уже было некогда…

Уставшие от бессонных ночей, они уходили с косарями на луг на работу. Работали молча, сосредоточенно, и мысли о том, что после длинного трудового дня наступит вечер и они вновь уйдут на крутой берег, чтобы отдаться сладким минутам своего счастья, наполняли их души беспокоящей радостью.

4

В одно из воскресений к дому Степана Дубровина подъехали незнакомые люди. Было их пятеро: три бабы, толстый старик и белокурый кудрявый парень. Увидев их в окно и догадываясь, зачем они приехали, Степан поспешил им навстречу.

Произошло это утром, вскоре после окончания обедни. Маня, только что закончив уборку в кути и прихожей, села завтракать.

Уставшая от суетни и увлеченная мыслями о предстоящей встрече с Артемом, она вначале не поняла, чему так обрадовался отец. Но когда в дом вошли бабы и старик с парнем, сердце ее замерло. Еще зимой, когда она ездила проведать в Соколиновку свою старшую сестру, выданную туда замуж, этот парень назойливо вязался к ней, набиваясь в женихи. Она уехала тогда из Соколиновки, не прожив положенного матерью срока.

Увидев теперь этого парня у себя в доме, Маня вскочила из-за стола и, опрокинув чашку с чаем, бросилась в горницу. Степан хотел было прикрикнуть на дочь, но, взглянув на свах, понял, что они сочли поведение девушки вполне согласным обычаю.

Началось сватовство. Бойкие, круглолицые, похожие одна на другую свахи говорили многословно, но смысл всех разговоров был один: жених достоин внимания.

Степан гордо приосанился: за Маняшку сватался не кто-нибудь, а сын соколиновского мельника Епифанова, первого хозяина на деревне.

Прежде чем ответить свахам, Степан переглянулся с женой и, стараясь не подавать виду, что он польщен этаким сватовством, принялся болтать что-то о неразумности своей дочери.

Однако провести свах было трудно. Слова Степана они расценивали как желание поломаться.

Свахи попросили показать невесту. Маня вышла. Бледная, она ни на кого не смотрела.

– Вот, Маня, и нареченный твой. Видно, пора к новому берегу прибиваться, – проговорил Степан, а мать всхлипнула.

– Вон какой молодец! Взгляни-ка, красавица! – сказала одна из свах, кивнув головой на парня, сидевшего с застывшей, тупой улыбкой на лице.

Не поднимая головы и по-прежнему не смотря ни на кого, Маня твердо проговорила:

– Не пойду я, тятя, замуж.

Степан поднял кулак, чтобы стукнуть по столу, но одна из свах, схватив его за руку, остановила.

– Погодите, не строжитесь. Все мы девками были, знаем, как попервости жалко с вольной молодостью расставаться, – сказала она и, повернувшись к Маняшке, продолжала: – Что ж, милая моя Маня, век в девках ходить не станешь. Всякому овощу свое время. Вон огурец – и тот порядок любит. Не сорвешь его вовремя зелененьким – хвать, а он уже пожелтел, коркой покрылся, а то и потрескался, в негодность пришел. Так и в нашей бабьей жизни. Сейчас не приголубишься к мил-дружку под крылышко, а потом и рада бы, да устареешь, охотников на тебя не найдется.

Маня терпеливо выслушала сваху и, взглянув на жениха, с волнением, задыхаясь, сказала:

– Не пойду за вас. Не лежит у меня к вам сердце. Зря вы пристаете. Я зимой еще вам об этом сказала. – Она повернулась и быстрыми шагами ушла в горницу.

Степан не ожидал этого. Он трахнул о стол кулаком, закричал:

– Выйди! Слышишь? Не позорь мою голову!

Но Маня не вышла и не отозвалась. Степан кинулся в горницу. Мани и тут не было. Он заглянул под кровать, за дверь, потом подскочил к раскрытому окну: не оглядываясь, Маня бежала вдоль по улице к речке.

Под кручей Маня дождалась прихода Артема. Он все уже знал. Ромка Горбачев, услышав от матери о приезде к Дубровиным сватов, побежал к Строговым.

Маня бросилась к Артему, обвила его шею руками и зарыдала. Артем крепко обнял ее и, целуя, прослезился. Обнявшись, они долго стояли без слов.

Потом все так же молча Артем за руку увел девушку в густой тальник, усадил на чистый и мягкий, будто просеянный через сито песок и спросил:

– Маня, как же дальше-то думаешь быть? Ведь мне скоро на призыв…

Маня подняла на него заплаканные глаза.

– Как хочешь, Артюша.

Артем и сам понимал, что жизнь Мани зависит теперь от него. Он опустил голову и задумался.

Нет, отказаться от Маняшки он не мог. Но мысль о том, что он так скоро должен стать ее мужем, привела его в растерянность.

„Что же мне делать?“ – повторял про себя Артем.

Маня сидела молча, неподвижно, только плечи ее слегка вздрагивали, как от холода. Он чувствовал, с каким трепетом ожидает она ответного слова.

– Артюша… – произнесла она еле слышно.

Артем поднял голову и посмотрел на нее пристальным взглядом.

– Не надо меня жалеть. Если я не по сердцу или не время еще тебе, я за этого просватаюсь и… утоплюсь.

Маня проговорила это твердо, но тотчас же глаза у нее снова наполнились слезами. Артем больше не колебался.