Рыжий Будда - Марков Сергей Николаевич. Страница 20

Автор пьет чай и слушает Турсукова. Философ разрешил ему звать его Тихоном, прибавляя к имени фамилию. Это значительно облегчает задачу автора – ведь он разговаривает не с приятелем, у которого берет в долг, а с героем романа.

Разговор их таков.

Автор: Слушайте, Тихон Турсуков, неужели вы до сих пор не поняли, не осознали своего величия? Вы – один из великих людей века. Ваше имя склоняют на все лады на целых двух страницах Азиатской Энциклопедии. Не краснейте, я вижу у вас на полке том; на нем написано: «от тарбаган до Турсуков», как видите, энциклопедия беспристрастна, и тарбаган и вы интересуют ее в равной мере. Написано много, но что это значит. Смотрите… Родился в 1880 году? Увлекался философией? Пустяки, Тихон Турсуков, все энциклопедии вводят в заблуждение человечество. Ведь благодарные потомки не будут никогда знать о том, кого вы любили, как первая любовь скручивала вас, как вы, наконец, верили в непогрешимость бухгалтерии. Да вон и ваша знаменитая книга с голубыми линейками! Смотрите дальше – в левом столбце словаря: «…участвуя в национальных революциях сначала бессознательно, на опыте борьбы, пришел к отрицанию идеалистических теорий и утверждению идей беспощадной борьбы за диктатуру трудящихся всего мира…» Это хорошо, но все же где здесь описание того, что вы в 1924 году увидели голову Джа-Ламы на воротах Кобло? Как вы заплакали сначала, а через минуту отдали распоряжение перебросить из Кош-Агача в Улан-Батор партию папирос «Медок»? Кстати, как все это было? Я забыл…

Т. Турсуков: Бросьте, мне тяжело об этом говорить. Он был моим другом, а когда мы пошли против Юнга, Джа-Лама ушел к китайской границе. Мы не слышали о нем ничего, пока не была провозглашена Республика. Он слишком любил славу и был храбр… Новый Амурсана… Его схватили, но он успел сам застрелить себя в грудь… Когда голову надели на пику – у ней поднялось правое веко. Это видели несколько суеверов – монгольских солдат. Их тоже пришлось казнить, иначе на другой день вся страна говорила бы о чуде. Тут ничего не поделать, над ними встала История. Но я, действительно, прослезился.

Автор: Как вы часто употребляете это старое слово: «История»! Слушайте, говоря откровенно, я раньше думал, что вы просто – скучный резонер. Ого, вы крутите свой седой ус, вы еще можете обидеться. Нет, вы настолько честны и непосредственны, что честность у вас переходит в цинизм. Простите, ведь все это говорится опять к тому же, что я хочу вас увековечить, что ли, насколько позволят мне это сделать мои слабые силы. А иначе что же? Энциклопедия представит вас потомству как рыцаря без страха и упрека, железным рыцарем из антикварного магазина. У таких рыцарей холодные ладони, голени, бедра, но вместо лица – черная дыра, прикрытая забралом. Я могу пощелкать ногтем по латам и убедиться, что они – добротные, но я никогда не увижу под шлемом сурового лица, где глаза глядят из-за решетки белых шрамов. Так и сейчас вы не нужны мне, как железный манекен. Я уже убедился в вашей крепости сам, ее подтверждает и Энциклопедия. Но я, право, буду знать и уже знаю вас больше, чем напишут о вас в словарях и книгах о восточных странах. К черту ложную скромность! Тихон Турсуков, вы в этом заинтересованы сами. Покажите мне документы, о которых говорили. Я хочу знать все. Т. Турсуков: Они где-то очень далеко. Хотя… Вот направо от вас лежит большая книга. Нашли?

Автор: Да, спасибо… Вот, наконец, мы проникнем во всю суть ваших дел с Юнгом. Хорошо?

Так были добыты некоторые весьма любопытные бумаги, написанные одной и той же спокойной и уверенной рукой.

Видно было, что человек, писавший бумаги, был занят только этим, привычным ему, делом.

Здесь не чувствовалось ревматических пальцев писаря, выводящих буквы по любви к обязанности; автор при виде этих ровных строк вспомнил о персидских поэтах, писавших для того, чтобы писать.

Все это, большей частью, были черновики каких-то документов, в ворохе бумаг попадались и короткие клочки, похожие на записки. Первый документ особенно бросался в глаза тем, что на месте подписи красовалась огромная клякса, похожая на черную медузу. Рядом с кляксой на бумаге лежал отпечаток большого пальца.

Автор прочел первую строку листка и убедился, что документ был не чем иным, как военным приказом..

«Пусть знают все, что я сражаюсь с врагами всего человечества» – так начинался этот приказ.

«Я знаю, – говорила вторая строка, – что свет идет с востока и самое внешнее воплощение идеи царизма – это соединение божества с человеческой властью, каким был Великий Богдыхан в Китае.

Народы Монголии, Урянхая, Тибета, Сибири, Западного Китая и Восточного Туркестана! Знайте, что я уже взял меч в руки и этим мечом завоюю новый престол великого азиатского монарха. Вы будете счастливы, ибо воины Чингисхана умели убивать для того, чтобы жить.

Я действую не сам, мои дела и мысли знает сам великий и святой монгольский Богдо-Гэгэн, благословивший лезвие моего меча.

Я скоро двинусь на Север и поведу войска на большевиков. Народы Азии, знайте, что эти исчадья ада храбры и жестоки. Их одолевает безумная идея борьбы за ложные и неосуществимые идеалы. Опрокидывая великое и святое, они не жалеют своей жизни, они фанатичны, эти поистине жители ада. Их глаза наполнены безумием, но у меня хватит сил взглянуть в багровые зрачки Революции. Я не склонен смотреть на них, как на заблуждающихся. Они искренни в своем безумии, ибо революция есть не что иное, как страшная болезнь на теле земли. Она заражает фанатиков, и они гибнут в бреду. Гибель мира была бы неизбежной, если бы на земле не было храбрых людей, способных поднять оружие против смелого и беспощадного врага.

Идите ко мне, люди Азии! С вашей помощью я создам великое царство. Оно будет наполнено молитвенным дымом, великим благочестием, покоем, но, вместе с тем, долины Азии никогда не будут забывать о том, что пули и мечи созданы для охраны счастья и мира.

Стекайтесь ко мне, в Ургу, получайте в руки оружие, ваша пища будет обильна, а слава – светла и блестяща!»

Приказ обрывался на этой последней строке, остальные строчки были зачеркнуты.

Второй документ был написан на клочке серой волокнистой бумаги, не пером, а чернильным карандашом. Этот приказ был короток, как удар штыка:

Далее следовала поспешная приписка:

На третьем лоскуте выстраивались стройные ряды букв, составлявшие целое стихотворение, озаглавленное: