Вторая жена - Марлитт Евгения. Страница 35

Яркая краска залила лицо Лианы. Какую роль играла она в этом доме? Прямая, безыскусственная речь этой женщины с ужасною ясностью обрисовала ей двусмысленное, недостойное ее положение. «Мы все это знаем и видим», — только что сказала Лен. Значит, она. Лиана, была предметом сострадательного внимания обитателей Шенверта. Вся гордость Трахенбергов, а с нею и все оскорбленное достоинство женщины возмутились в ней от этих слов. По крайней мере пред другими она не должна была признаваться в подобном унижении.

— Все это происходит вследствие взаимного соглашения между бароном и мною, моя милая Лен, и никто не должен вмешиваться в наши отношения, — сказала она ласково и спокойно и протянула руку, чтобы поверх компресса наложить сухую повязку.

Изумленная Лен замолчала. На дальнем конце дорожки показались фрейлина с Лео, посланная герцогиней «осведомиться о бедной пациентке», — как выразилась фрейлина, приблизившись к Лиане.

Ключница скрылась в индийский домик, а Лиана, взяв Лео за руку, в сопровождении фрейлины пошла назад к кленовым деревьям. Она невольно содрогнулась, пройдя мимо желтого высохшего скелета и увидя его бледные руки с нервно барабанившими по столу пальцами, под бешеным давлением которых едва не угасла человеческая жизнь…

О, с каким наслаждением эти пальцы сдавили бы шею женщины, только что скрывшейся в индийском домике, если бы только он мог угадать, что та знает его ужасную тайну и только что выдала ее! Он не знал, что со дня преступления за ним, подобно тени, следили ее проницательные глаза. И кто бы мог подумать, глядя на суровое, бесстрастное лицо подошедшей Лен, которая так спокойно подносила всем и самой Лиане мороженое, что она только что сообщила ей такие ужасы!

Глава 16

Давно замолк стук отъехавшего экипажа герцогини, по настоятельной просьбе которой Майнау велел оседлать себе лошадь, чтобы проводить ее; священник же удостоился приглашения сесть рядом с герцогиней, а принцы должны были довольствоваться передним сиденьем. Ее высочество была, очевидно, в наилучшем расположении духа; она, конечно, не знала, — да откуда бы ей знать это, — что при виде сидящего рядом с ней священника не один кулак в столице сожмется с угрозою. Да если бы она и знала — что ей мнение народа, когда дело шло о чествовании ее церкви? Царствующая линия герцогского дома была не католического исповедания, наследный принц и брат его воспитывались в протестантской вере; напротив того, члены нецарствующей линии, к которой принадлежала и герцогиня, были ревностными католиками.

Преобладавшее протестантское население страны не одобряло выбора своего правителя, возведшего на трон самую набожную из своих светлейших кузин. Немного спустя капеллан небогатой боковой линии был назначен придворным священником, и если бы, говорилось в придворных кругах, не преждевременная смерть герцога, то на троне неизбежно последовала бы перемена веры, потому что герцог боготворил свою жену и слепо отдавался во всем ее влиянию…

Как олицетворение счастья и несчастья, сидели они рядом при выезде из Шенверта: она — воздушная, розовая, улыбающаяся герцогиня, и он — священник, в длинном черном одеянии, с обычным бледным как смерть лицом, отвечавший сегодня на обильно сыпавшиеся выражения благосклонности одною только мрачною улыбкой.

Поклонившись герцогине, Лиана в то же время простилась с Майнау, выпросив у него позволение провести остаток дня в своих комнатах, на что он с насмешливой улыбкой изъявил свое согласие. Наконец она была одна, так как гофмаршал потребовал Лео к себе, чтобы не сидеть одному за ужином в случае, если бы Майнау остался в городе. Одна, предоставленная самой себе, в своем голубом будуаре, она накинула на себя легкий пеньюар и приказала совершенно распустить ее тяжелые косы, что всегда облегчало ее мучительные головные боли.

Не обращая внимания на головную боль, она сильно горевшей забинтованной рукой пододвинула маленький столик к шезлонгу и стала писать Ульрике, но, не докончив письма, принуждена была положить перо и со стиснутыми от боли зубами лечь на кушетку. Опустив голову на голубую атласную подушку, она подложила под нее левую руку и в таком положении пролежала неподвижно несколько часов, глядя на голубые складки обоев противоположной стены, на которой лучи заходящего солнца отражались всеми цветами радуги. Ее роскошные волосы, рассыпавшиеся по плечам и груди, скатывались, подобно потоку, на васильки ковра; лучи вечернего солнца достигали и до них и играли и блестели каким-то демоническим светом, как тот красноватый металл, так ревниво оберегаемый гномами… Как ни казалась она по наружности спокойной, но ее взволнованный ум работал с лихорадочной быстротой. Ей представлялась «воздушная, сотканная из кружев душа», бросавшая во гневе ножи и ножницы в окружавших ее; она, эта окруженная ароматом жасминов Валерия, была любимицей двора, о ней злой старик говорил с восторгом, как о божестве, а Майнау… ну, тот никогда не любил этой женщины; он и вспоминает-то ее с ненавистью: их брак был тоже браком по расчету, и вдобавок очень неудачным. Он, так легко сбрасывавший с себя всякие цепи, более или менее тяготившие его, в этом случае был терпелив. Когда ему становилось «уж очень тошно», он уезжал бродить по белому свету, и только смерть, а не развод расторгла этот брак… Сколько противоречия в этом человеке, который в отношении таких заблуждений, как любовные приключения, дуэли, безумные пари, не обращал ни малейшего внимания на мнения света! Он, как ребенок, боялся всякого промаха или ошибки, могущих вызвать насмешливую улыбку или злобную радость людей его звания… Из снисхождения к этой слабости она самовольно заявила герцогине, конечно в самой осторожной форме, о предстоящем разводе, и, вероятно, это было приятно ему, так как он очень спокойно изъявил на то свое согласие. Недолго уже оставалось страдать ей, скоро она опять будет дома и… конечно, без Лео. При этой мысли она крепче прижала лицо к подушке. Она сильно полюбила ребенка, и ее уже заранее мучила предстоящая разлука, но даже для него она не могла принести этой жертвы, не могла остаться здесь после того, как невольно заглянула в мрачное прошлое гофмаршала, чтобы не видать последствий его преступлений и не иметь возможности вмешиваться в них даже словом. Судорожный трепет пробежал по ее телу, грациозно покоившемуся на мягкой кушетке; на нее наводила ужас мысль, что она должна дышать одним воздухом с коварным убийцей.

Среди этих размышлений легкий шорох долетел до ее слуха. Ей показалось, что там у двери стоит «желтый, высохший скелет» во фраке и с дерзкою улыбкой своими скорченными пальцами приподнимает портьеру; она с испугом вскрикнула.

— Это я, Юлиана, — сказал Майнау, появляясь из-за голубой портьеры…

Это он! Как будто это было для нее менее ужасно! С того дня, как он отсюда повел ее к венцу, его нога еще ни разу не переступала порога ее комнаты. Она вскочила и бросилась к колокольчику.

— К чему это? — спросил он, удерживая ее руку.

Вспыхнув, она откинула назад свои волосы и стала спиною к стене, чтобы по возможности скрыть их.

— Мне нужна на минуту Ганна, — сказала она коротко и гневно. Он улыбнулся.

— Ты забываешь, что дамы нынешнего века являются даже на прогулках с этою прической, а потом, к чему этот этикет? Разве я не сохранил за собою права входить сюда без доклада и навещать, когда захочу, мою больную жену?

Он медленно провел рукою по шелковистым прядям ее волос, которые, несмотря на все старания молодой женщины, опять рассыпались по ее плечам и, подобно золотой тунике, покрывали ее белое платье.

— Какая роскошь! — сказал он.

— «Несколько полинявший оттенок трахенбергского цвета», — возразила она с горькою улыбкой, холодно отводя его руку здоровой левою рукой.

Он с минуту стоял как пораженный, причем легкая краска разлилась по его лицу: по ее тону и выражению он догадался, что она повторила одно из его беспощадных выражений, и теперь старался припомнить, где и когда она могла их слышать.