Собачий бог - Арбенин Сергей Борисович. Страница 27

– Соли дам, и спичек дам, – сказал Степка. – Муки тоже дам, только у меня у самого мало.

Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.

– Вот показать тебе хотел.

Старуха внимательно посмотрела на пса.

– У таких, говорят, три глаза. Один на лбу, под шерстью. Он этим глазом духов видит.

– И я то же самое подумал, – сказал Степка. – Только не пойму, как он до Югана добежал, если городской.

– Откель знаешь, что городской?

– А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной. А был-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает.

Катька стала качать головой из стороны в сторону. Думать.

Степка молчал, ждал.

Наконец Катька сказала:

– Шкура у него плохая. Доху не сошьешь. Разве шерстяной пояс связать? А то что-то спина болит.

– Тьфу ты! – в сердцах сказал Степка, даже ногой притопнул. – Долго думала, – сказала глупое.

Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Степку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и легонько зарычал.

Старики уставились на него.

– Это он на тебя, дуру, рычит, – сказал Степка.

– Ну, раз я дура, так пойду домой, – ответила Катька. – Даже муки не возьму.

– Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего позвал? Муки дать?

– Не знаю, – Катька поджала сморщенные черные губы. – А только ругань твою слушать не хочу.

Степка сказал:

– Ладно. Ты сама видишь, пёс какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.

Катька молчала.

– Ну? – сказал Степка. – Ты шаманить умеешь?

Катька открыла рот, полный белых – своих! – зубов:

– Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой шаман бывает!

– Ты же рассказывала, – твой отец шаманом был.

– Мой отец давно ушел. А бубен-унтувун и гишу студенты в музей увезли.

– Ишь ты! Какие слова помнишь! – восхитился Степка.

– И ломболон унесли. Какой шаманить! Язык свой забыла!..

Катька подперла морщинистую щеку черной рукой.

– Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, – сейчас забыла. И слова это ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.

Степка помрачнел. Потом лицо внезапно его посветлело.

– В тайге, слышь, тропы остались.

– Знаю, – отозвалась Катька.

– Засечки там на старых соснах.

– Знаю. Только по тем тропам давно никто не ходит.

– Мы разве знаем? – спросил Степка. – Тропа травой заросла, но эвенк так ходит – траву не примнет.

Катька покачала головой.

– Когда тут последний раз эвенк проходил, ты помнишь? И я не помню. Отец говорил – раньше они сюда часто ходили.

Степка упрямо повторил:

– А может, и сейчас ходят. Мы не видим – они ходят.

– Ну, пусть ходят. И что?

– У них шаманы еще есть. Они сильный народ, не такие, как мы.

– Теперь ты глупость говоришь, – покачала головой Катька. – Они тоже теперь в избах живут, телевизор смотрят. Диких-то тунгусов не осталось, поди.

И оба замолчали.

Трещали березовые поленца в печке. Гудело в трубе. За окошком было темно, и мороз наваливался на стекло всей своей мощной, тяжелой белой грудью.

– Ладно, – сказала наконец Катька. – На той стороне Лонтен-Я живет один тунгус. Далеко, а у меня ноги болят…

– А ты санки возьми, – сказал Степка.

– А кто санки повезет? Твой кобель?

Степка с сомнением посмотрел на Тарзана. Вздохнул.

– Ладно. Пусть собака сил набирается, ест, раны зализывает. Когда оклемается, – я сам шамана найду. Верную тропу скажешь?

Катька поджала губы, подумала.

– Муки дай, однако.

Раны заживали трудно. Степка чего только не придумывал: дегтем смазывал, распаренную пихтовую хвою прикладывал, камень грел – на брюхо псу клал, в тряпицу замотав. Тарзан терпел. Но на брюхе оставались красные по краям, зияющие раны с пульсирующей паутиной синих сосудов.

Потом Степка нашел в чулане городскую аптечку. Догадался: развел белый порошок из склянки, стал примочки делать. Сначала дело не ладилось, а потом Тарзан вдруг лизать раны начал, беспокоиться, даже лапами чесал.

– Э! – смекнул Степка. – Лекарство помогает, однако!

Он с уважением посмотрел на склянку, с натугой прочитал непонятное слово, написанное мелкими синими буковками.

– Белый человек хорошее лекарство делал! Теперь буду собак лечить.

Оставшиеся склянки бережно обернул тряпкой, положил в консервную жестянку и поставил на полку в красном углу. Пупыг-норма полка называлась – так старики говорили. На полке раньше боги стояли, и разные полезные амулеты: лягушачьи лапы, сушеные ящерки.

Теперь на этой полке стояла рамка с портретом Степки: Степка был молодой, красивый, в городском пиджаке. Он тогда жениться надумал, пиджак купил, а невесте – в подарок – большой котел.

Только не понравился подарок невесте. И в тот же вечер в буфете маленького аэровокзала Степка пропил и котел, и пиджак, и все деньги.

А фотография осталась, – в ателье делали; Степка сразу, как пиджак надел, в ателье пошел. Хотел фотографию тоже невесте на память подарить.

Теперь рядом с фотографией, желтой, засиженной мухами, лежало и чудодейственное лекарство.

А вскоре Тарзан уже сам на улицу просился. Ходил еще плохо, на обмороженные лапы наступал осторожно. А выйдя за дверь, падал в снег брюхом и скалился, глядя в черную тьму леса.

Старый эвенк в поселке действительно был. Но звали его по-русски Тимофеем, и работал он сторожем в сельской школе-восьмилетке. В школе, в маленькой комнатке с отдельным входом, он и жил.

Степка с Тарзаном вошли к Тимофею с опаской. Тимофей лежал на кровати, смотрел на гостей молча.

– Здравствуй, Тимофей, – сказал Степка, робея, и не зная, какое слово можно сказать, какое – нет: много было рассказов в детстве о том, как приходили злые тунгусы, грабили, девок в свои далекие стойбища уводили.

Тимофей глянул строго, не поднимая голову с подушки.

– Хвораю я, – неожиданно тонким голосом сказал он. – Школьный доктор смотрел, – сказал, надо в район ехать, операцию делать. Живот резать, что ли.

Степка закручинился. Потом вспомнил:

– Зачем резать? У меня лекарство есть, знаешь, какое? Вот эту собаку за три дня вылечил. Я его с собой взял, лекарство, на всякий случай.

– Покажи, – заинтересовался Тимофей.

Степка достал из большого, туго набитого рюкзака жестянку, размотал тряпицу, бережно подал пузырек. Тимофей взял с тумбочки очки, надел, прочитал и фыркнул.

Швырнул пузырек в угол, под рукомойник, где помойное ведро стояло.

Степка остолбенел. Тарзан, сразу почуяв неладное, ощетинился.

Едва обретя дар речи, Степка топнул ногой, завязал рюкзак:

– Правильно про вас отец говорил: тунгус – хуже зверя!

Тимофей вытаращил глаза. А потом тоненько засмеялся. И смеялся, пока не закашлялся, – да так, что кровать под ним зазвенела.

Сел, свесил ноги в дырявых носках на пол.

– Ты не сердись! – сказал он. – Мне это лекарство докторша в зад колола, когда я кашлял сильно. Простудился по осени, на рыбалке. Хорошее лекарство, но простое очень. А мне нужно другое. «Импортное» – так называется. Слыхал?

Степка слушал недоверчиво. Переминался с ноги на ногу.

– И про тунгусов – это всё сказки. Мой дед еще в утэне жил, в чуме, значит. А отец уже в избе родился, грамоте выучился, в леспромхозе работал.

Степка молчал. Соображал – верить ли, нет.

– Лекарство твое пенициллин называется. От разных болезней помогает, от ран особенно. И придумали его давным-давно, когда тебя и на свете не было. Сейчас другие лекарства придумали, лучше. Не сердись! Садись за стол. Говори.

Степка сел на стул с гнутыми ножками. Тарзану велел сидеть у дверей. Но говорить не торопился. Как-то не очень хотелось такому городскому тунгусу про путь духов рассказывать.

Тимофей между тем тоже подсел к столу, включил электрочайник, поставил на стол стаканы в подстаканниках, сахарницу, и тарелку с плюшками – из школьной столовой.