Многосказочный паша - Марриет Фредерик. Страница 30

В безумстве своем вообразил я, что еще никогда не едал таких вкусных блюд. Я пожирал все, что сварил, и пил воду вместо шампанского. После обеда лег я в постель и долго не мог заснуть, придумывая кушанья, которые должен буду готовить завтра. Между тем лед около корабля разошелся, и корабль снова плавал по воде, но я о том не заботился: все мои мысли были заняты кушаньями, и на следующее утро вышел я на палубу за новыми припасами, как вдруг слух мой был поражен ужасным ревом. Я обернулся и увидел огромного белого медведя, который делал ужасные опустошения в моей кладовой. Одно из тел моего экипажа он уже почти съел. Медведь был величиной с быка. Заметив меня, он бросился на грешного раба Вашего Благополучия, но я скрылся в люке, в который медведь не мог следовать за мной. Спустя некоторое время я высунул голову и увидел, что он уже кончил свой обед. Медведь обошел несколько раз палубу, обнюхал все, спрыгнул за борт и скрылся.

Радуясь, что избавился от такого неприятного гостя, вышел я снова наверх, взял себе нужное количество мяса, занялся снова своей стряпней и довольный лег в постель. Никогда еще не чувствовал я себя таким счастливым, как тогда, в своем безумстве. Все мои мысли, все желания, все блаженство сосредоточивались в том, чтобы надлежащим образом варить своих товарищей вместо того, чтобы, по обыкновению, есть их сырых, для утоления только своего голода. На другое утро, когда я снова вышел на палубу, то был встречен по-прежнему сердитым ворчанием медведя, который в это время возился с другим телом. Окончив обед, он, как и прежде, выскочил за борт.

Я стал думать, каким бы образом избавиться от этого незваного гостя, потому что иначе в несколько дней он опустошит всю мою кладовую. Я придумал план, в верности которого был уже заранее убежден. Я стащил все тела в заднюю часть верхней палубы и навалил на них канаты и паруса, так что они образовали род крыши дюймов в восемь. После чего спустился вниз и достал оттуда несколько бочек ворвани, которую и вылил так, что она покрыла мой склад на несколько дюймов. На другое утро, как я и ожидал, пришел медведь и начал свой обед. Я спрятался в снастях с несколькими бочками ворвани, которую и вылил на него. Косматая шерсть медведя так напиталась ею, что он, чтобы удобнее было съесть одно из тел, лег. Вылив на медведя все бочки, кроме одной, бросил я на него одну пустую бочку. Он пришел в ярость и стал карабкаться по канату, чтобы добраться до меня. Когда медведь был уже недалеко от меня, я вылил на него последнюю бочку, которая его совсем ослепила. После чего я скоса вошел на палубу.

Медведь легко влезает наверх, но не может скоро опускаться. Следовательно, я имел довольно времени приготовиться к его приему. Я сбегал вниз, зажег смоленую веревку и поднес ее к хвосту медведя, когда он спустился, что и имело желаемое действие. Его шерсть, пропитанная ворванью, вспыхнула в одну секунду, и он не успел еще ступить ногой на палубу, как уже был весь в огне. Я спрятался в люке, откуда и наблюдал все его движения. Первым делом медведь старался потушить огонь: он кинулся на палубу и стал валяться по ворвани, отчего пламя охватило его еще сильнее. От боли он ревел ужасным образом, и, наконец, бросился в море и исчез.

Освободившись таким образом от неприятеля, принялся я снова за стряпню. Корабль теперь свободно плавал по морю, воздух был тепл, тела начинали уже пахнуть, но я ничего не видел и не чувствовал: ел, спал, как и прежде, пока один непредвиденный случай не положил конец этой страсти к стряпне.

Однажды вечером я заметил, что кровать моя была в воде; в страхе соскочил я, чтобы узнать тому причину, и сам очутился по уши в воде. В то время, когда корабль подняло льдом, он получил течь. Страх утонуть так сильно потряс меня, что я сам кинулся в опасность, которой хотел избежать. Я выпрыгнул из окна каюты в море, а между тем, если бы я остался на корабле, то был бы в совершенной безопасности: мне не пришло тогда в голову, что корабль, нагруженный ворванью, утонуть не может. Но поправить ошибку было уже поздно: окоченев от ледяной воды, через несколько минут я пошел бы ко дну, если бы в это время не нанесло меня на бревно, несколько потолще обыкновенной мачты на боте. Я обхватил его обеими руками и очень изумился, когда заметил, что оно по временам рвалось из рук моих, как будто кто-нибудь еще держался за бревно и хотел меня принудить выпустить его, но совершенная темень не позволяла ничего рассмотреть. Я крепко держался, и меня носило до самого рассвета, и представьте мой ужас, когда я увидал почти перед своим носом огромную акулу. Я так испугался, что почти выпустил из рук бревно и ушел весь в воду. Каждое мгновение ожидал я быть перекушенным пополам и в ужасе закрыл глаза. Прошло несколько минут, которые показались для меня годами, и я был все еще жив. Я осмелился открыть глаза.

Акула была от меня на том же расстоянии, и когда я всмотрелся в нее внимательнее, то увидел, что бревно, за которое я держался, было проткнуто ей сквозь нос и служило вместо баланса. Акула эта принадлежала к породе, известной у моряков под именем слепой акулы. Теперь я ясно видел, что она была поймана и пущена, вероятно, для забавы. Бревно не позволяет ей опуститься в глубину, и это терзание напуганного чудовища доставляет матросам несказанное удовольствие.

Так как от долгого висения руки мои ослабли, я решился сесть ей на спину, что мне легко удалось, и я нашел, что спина ее перед спинным крылом очень для того удобна и безопасна. Непривычная к подобным ношам, акула всячески старалась сбросить меня, но я держался на ней, как искусный ездок на упрямом жеребце. Видя, что усилия избавиться от меня бесполезны, она поплыла с необыкновенной скоростью, так что в тихой воде мы делали в час почти три узла. Двое суток плыли мы постоянно по направлению на юг, и все это время я не ел ничего, кроме нескольких раковин и червей, которых нашел под боковыми крыльями моего Пегаса. Также нашел я у ее хвоста маленького ремору, или прилипалу. Когда я положил его в рот, он так присосался к моим губам, что я думал, что останусь навек с замком на рту. Оторвать его было невозможно, но через несколько часов от недостатка воды он умер, и когда отвалился, я съел его.

На третий день заметил я неподалеку землю. По-видимому, то был остров, но как он называется, того я не знал. Мой конь плыл прямо на него, и так как он был слеп, то и ударился носом прямо в берег. Прежде чем он опомнился от удара, я спрыгнул с его хребта, взобрался по отлогому берегу и очутился опять, как думал, на твердой земле. Утомленный долгим странствованием, я лег и вскоре заснул богатырским сном.

Я был пробужден толчком в плечо, и когда открыл глаза, увидел себя окруженным множеством людей, которых, разумеется, принял я за обитателей острова. Они были одеты, как мне показалось с первого взгляда, в платье, сделанное из черной кожи, такие же штаны и длинные камзолы, очень похожие на те, в которых ходят эскимосы, с которыми мы иногда сходились в полярных землях. В правой руке каждого было по длинному гарпуну, сделанному из кости.

Немало удивился я, когда услышал бискайское наречие, на котором говорят в окрестностях Байонны и у Пиренеев. Я отвечал на их вопросы, что я один только уцелел из целого экипажа гренландского судна, которое зимой замерзло, что корабль наполнился водой и что я спасся на хребте акулы.

Они нисколько не удивились, услышав об этой поездке, но только заметили, что на акуле очень неудобно ездить верхом, после чего они предложили мне следовать за собой в город, что и принял я с радостью.

На дороге я заметил, что остров весь состоит из рыхлой пемзы и что на нем нет никаких следов растительности, не встретил я нигде ни клочка моху, везде представлялась глазам одна голая пемза, и тысячи прекрасных зеленых, в десять дюймов длиной, ящериц, которые грелись на солнце и бегали во всех направлениях Дорога была крута, и во многих местах были высечены ступени, чтобы удобнее можно было подниматься После часового утомительного пути, который при своей слабости без помощи островитян не был бы я в состоянии совершить, достигли мы вершины. Чудное зрелище представилось тут глазам моим! Я находился на вершине холма, который со многими другими образовал необозримый амфитеатр, замыкавший долину, имевшую в ширину около пятнадцати миль, и большую часть которой занимало озеро.