Валерия - Марриет Фредерик. Страница 25

Через две недели я получила ответ. Сестра благодарила меня за участие и извещала, что она в Англии и со дня на день ожидает своего разрешения; что она больна телом и душою, и не надеется пережить родов. Она заклинала меня памятью матери приехать к ней. Другая забыла бы свою ненависть, но мое сердце было закалено.

Я сочла за лучшее известить отца о смерти полковника Демпстера и возвращении Елены в Англию и сказала ему, что она скоро должна родить, и что я желаю поехать, по ее просьбе, к ней. Отец мой был поражен и дрожащим голосом просил меня отправиться, не теряя времени. Я согласилась, но с тем, чтобы он никому не говорил о цели моей поездки, во избежание толков и пересудов. Я уехала с моей бывшей нянюшкой, на верность которой могла положиться, В чем состояли мои намерения, я и сама порядочно не знала; я чувствовала только, что мщение мое не удовлетворено, и что я не пропущу удобного случая удовлетворить ему.

Я застала сестру во время родов; она страдала и душевно, будучи уверена, что отец не хочет простить ее. Я же не захотела облегчить ее страданий и не открыла ей истины. Я была как будто во власти какого-то демона.

Сестра моя умерла от родов, и тогда мне стало жаль ее. Но когда я взглянула на ее сына и увидела в нем совершенное подобие полковника, гнев воскрес в душе моей, и я поклялась, что мальчик никогда не узнает, кто был отец его. Нянюшке, ездившей со мною, сказала я, что это моя старинная пансионная подруга; после, однако же, я узнала, что истина от нее не укрылась. Я уговорила ее отнести ребенка к ее родителям, сказавши, что обещала умирающей матери его иметь о нем попечение, но что все это должно хранить в тайне, во избежание злых толков. Потом я возвратилась в Кольвервуд-Галль с известием о смерти сестры. Я, разумеется, умолчала о том, чторебенок жив. Сэр Александр плакал горько; с этого дня он начал быстро угасать.

Я отомстила, и мне стало на себя досадно. Страсть утихла, настала пора размышления. Состояние мое было жалко: совесть не давала мне покоя. Чем больше я размышляла, тем больше оставалась собою недовольна и готова была воротить прошедшее ценою целого мира.

В это время к нам приехал сэр Ричард Р**. Я ему понравилась, он сделал предложение, и оно было принято, больше всего, кажется, затем, чтобы только иметь случай уехать из Кольвервуд-Галля. Я думала, что перемена мест изгладит из памяти моей прошедшее; но я жестоко обманулась. Уехавши с мужем, я жила в постоянном страхе, опасаясь, что нянюшка выдаст меня отцу, и просила сэра Ричарда сократить наше путешествие и позволить мне съездить домой, навестить больного старика. Муж мой согласился, и через две недели после моего возвращения в Кольвервуд-Галль, смерть отца избавила меня от опасности, но в то же время явились другие причины беспокойства. Отец оставил духовную, в которой завещал мне и сестре моей по 5000 фунтов, а в случае смерти одной из нас, все 10 000 другой. Двоюродная бабушка тоже оставила мне с Еленой по 10 000 фунтов, с тем чтобы они были выданы нам при замужестве, и чтобы в случае смерти одной из нас, перешли к другой, если умершая не оставит по себе детей. Таким образом, скрывши рождение моего племянника, я лишала его собственности, которою пользовалась сама. Я не знала ничего об этих распоряжениях отца моего и бабушки; иначе я не осмелилась бы скрыть ребенка, опасаясь, чтобы это не приписали корысти. Я теперь готова была признать мальчика за моего племянника, но не знала, как это сделать; деньги были в руках моего мужа, и я не смела сознаться в моем проступке.

Жизнь была для меня казнью. Когда нянюшка моя и ее отец заговорили о том, что не хотят хранить тайны, я думала, что сойду с ума. Я описала им все бедствие, в которое ввергнет меня их открытие, и дала им торжественнейшее обещание возвратить ребенку его права. Они этим удовольствовались. После нескольких лет несчастной жизни, смерть освободиламеня от мужа. Вы спросите, отчего же тогда не признала я ребенка? Я боялась. Я отдала его в училище, и ему было тогда лет двенадцать или тринадцать. Я взяла его к себе с намерением возвратить ему его права, согласно обещанию, данному моей нянюшке и ее отцу. Но, взявши его к себе, я не видела средства рассказать его историю, не сознаваясь в собственной вине, и гордость заставила меня молчать.

Я откладывала мое признание со дня на день, а мальчик, место которому было сначала указано в гостиной, перешел мало-помалу в кухню. Да, Валерия, паж, лакей Лионель — мой племянник, Лионель Демпстер. Признаться в этом было свыше моих сил. Я утешалась тем, что все это делается к его же пользе. Как легко оправдываем мы свои поступки, если они согласны с нашими целями! Я воспитала его, я оставила ему мое состояние и говорила сама себе: низкое положение вылечит его от гордости и сделает из него хорошего человека. Плохая логика, признаюсь.

«Валерия! Я назначила вас моей душеприказчицей, потому что и после смерти желала бы избегнуть, сколько возможно, огласки. Я не желала бы сделаться предметом народных толков даже на несколько дней, да и Лионелю не много было бы в том пользы, если бы весь мир узнал, что он служил лакеем. Поверенный мой не знает, кто мой племянник и обратится по этому делу к вам, В маленьком оловянном ящике в моей спальне найдете вы все документы, имена и адреса людей, помогавших нам в этом деле и все перехваченные письма моей сестры. Не забудьте, что Лионель имеет право не только на мое наследство, но и на наследство своего отца, перешедшее к другим родственникам. Посоветуйтесь с моим поверенным насчет мер, которые должно принять, не выставляя меня больше, нежели необходимо. Впрочем, если надо, пусть все узнают о моем проступке. Лишь бы Лионель был вполне восстановлен в своих правах.

Вы возненавидите меня, может быть, после этого признания; вспомните, однако же, как страстно я любила и как жестоко я была обманута. Я была тогда близка к сумасшествию. Да будет это для вас уроком, как трудно воротиться на прямую дорогу, сбившись с нее однажды.

Теперь вы знаете мои страдания и преступления, знаете, почему меня не без основания считали женщиною эксцентрическою, полусумасшедшею. Простите меня и пожалейте обо мне. Я уже довольно наказана собственною совестью.

Барбара Р**».

Прочитавши эту бумагу, я положила ее на стол и долго была погружена в раздумье.

— Возможно ли? — думала я. — Неужели обманутая любовь может заглушить в сердце все благородные чувства, побудить женщину оставить умирающую сестру в горьком заблуждении и мстить невинному существу наперекор всякой справедливости? О, я не поддамся любви! Кто бы мог подумать, что беспечную, эксцентрическую леди Р** давит сознание преступления, беспрестанно оживляемое присутствием обиженного? Как загрубела, должно быть, у нее совесть, что она со дня на день откладывала возвращение прав своей жертве! Как странно, что страх перед светом и его мнением бывает сильнее страха перед судом Божиим!

Это последнее замечание доказывало только, как мало еще знаю я свет. Потом мысли мои обратились на другое. Я уже говорила вам, что я католичка. Но, после смерти моей бабушки, никто почти не поддерживал во мне рвения к исполнению религиозных обязанностей. Проживши два года в Англии между протестантами, я ходила с ними в их церковь, думая, что лучше ходить в протестантскую церковь, нежели вовсе ни в какую. Мало-помалу я начала уже склоняться к протестантизму; но теперь мне вдруг пришло в голову, что если бы леди Р** исповедовалась бы по правилам католической церкви, то тайна ее не могла бы так долго оставаться тайною, или, если бы она в ней не созналась, то ее выдали бы соучастники, будь они католики, и Лионель давно был бы восстановлен в своих правах. После этого размышления, я почувствовала, что снова сделалась ревностною католичкою.

Я написала к мистеру Сельвину, чтобы он приехал ко мне завтра утром, и пошла к леди М**.

— Мы, вероятно, часто будем лишены удовольствия видеть вас с нами? — сказала мне леди. — У вас теперь такое важное занятие.