Перекресток: путешествие среди армян - Марсден Филип. Страница 31

Пустынно на вокзале в Пловдиве, — минул первый посткоммунистический год, казалось, интерес свелся только к одному: как согреться. Люди сидят на корточках в подземном переходе, кучки людей жмутся друг к другу в билетной кассе. Исхудалые, безразличные ко всему… Первый же встречный, с которым я пообщался, — им оказался человек, промышляющий обменом валюты, — развеял мои иллюзии. А я еще подумал, что оказываю ему помощь.

— Сколько левов за доллар? — спросил я.

— Пятнадцать.

— Хорошо. Здесь двадцать долларов. Значит, триста левов.

— Двадцать долларов? — Он в изумлении уставился на меня. — Двадцать?! — Он достал из кармана пригоршню банкнот. Это были долларовые сотенные купюры. — Знаете, сколько у меня здесь?

— Понятия не имею.

— Двенадцать тысяч долларов! А вы хотите обменять двадцать.

Со вторым встречным — им оказался студент — мне повезло больше.

— Армяне? У меня приятельница армянка. Только что вышла замуж. Я позвоню ей.

Пухленькая веселая девушка пришла на встречу вместе со своим новоиспеченным мужем. Я сказал, что хотел бы остановиться в отеле, но они и слушать ничего не хотели — я, дескать, у них первый гость — и соорудили мне постель в гостиной, приготовили обед из супа и кислой капусты, позвонили армянскому священнику. Но тот оказался занят. Зато тетя, которая преподавала английскую литературу, сказала, что «была бы рада познакомиться с англичанином».

Это был спокойный вечер. Сорок пять лет коммунизма заморозили Пловдив и его представление о внешнем мире на уровне тюлевых занавесок и чаепития в полдень. Учительница английского говорила на архаично литературном английском, обожала Джорджа Эллиота и интересовалась, как поживает королева. К тому же коммунизму удалось оболгарить местных армян. В 1974 году армянская школа в Пловдиве была закрыта, и теперь для всех, за исключением армян старшего поколения, болгарский язык стал основным. И многие молодые армяне, с сожалением сказала учительница, вступают теперь в смешанные браки.

Но печальнее всего было отсутствие у них какой-либо информации о существовании другой части диаспоры. Я привык к изысканно-вежливой фамильярности, с какой армяне на Ближнем Востоке говорили об общинах в Лондоне, Париже или Лос-Анджелесе, словно речь шла об отдаленных селениях. Здесь же, когда я рассказывал о монастыре Святого Иакова в Иерусалиме, мои собеседники испытующе смотрели на меня и недоверчиво качали головой, слушая о том, что армяне занимают целый квартал в Святом Городе и имеют больше прав на Святые Места, где родился и был похоронен Христос, где он молился, страдал и умирал, чем все западные церкви вместе взятые.

— А мы и не знали. Никто нам об этом никогда не рассказывал.

Я почувствовал себя человеком, сообщающим о наследстве некой давно пропавшей тетушки.

Мое первое утро в Болгарии было почти теплым. Мороз неожиданно быстро убрался, а на солнышке припекало по-весеннему. Я отправился с визитом к Акопу Варданяну, которого мои хозяева обрисовали мне как «нашего главного армянского знатока».

Имея от силы пять футов роста, Акоп оказался человеком кипучего энтузиазма. У него был живой взгляд, и говорил он не переставая. Ему было известно абсолютно все об армянах, проживающих на Балканах; за каждый мой вопрос он хватался по-кошачьи, с лету, рассматривая его со всех сторон, словно играл с клубком шерсти, распутывая его с помощью еще более запутанных фактов. Вот через таких, как он, по моим наблюдениям, знакомые черты армянской диаспоры проникали в Центральную Европу.

Акоп жил в одном из ветхих деревянных домов, что стоят, покосившись, по обочинам булыжных мостовых в старой части города. Его предки бежали из Турции в период кровавых репрессий. Из них в живых оставалась его девяностолетняя мать, которая сидела во дворе и раскачивалась взад-вперед, устремив глаза в небо.

Мы обедали в верхней комнате. Его жена сновала вверх-вниз по скрипучей деревянной лестнице то с водкой, то с кастрюлями супа, то с тарелками грибов.

— Моя первая любовь, — засмеялся Акоп, и его жена застенчиво отвернулась.

Но он имел в виду не жену.

— Грибы! — воскликнул он. — Весной я собираю их в Родопах.

— Они не очень похожи на грибы.

— Это очень редкие грибы.

— Вы уверены? Акоп подмигнул:

— Десять лет кормлю ими жену. Она еще ни разу не отравилась.

Пришлось мне попробовать один, запив его тут же большим глотком водки. Я спросил Акопа, кто, по его мнению, был основателем монастыря Бачково. Я следил по книжным и журнальным публикациям за многословной полемикой о происхождении Бачково, но так ничего и не понял. Из всего прочитанного меня больше всего поразило, как много националистов в Восточной Европе рядится в тогу учености. История для них — это как бы продолжение их территории, которую необходимо завоевывать и защищать при помощи фактов. Кто сделал, что и когда, для них значения не имеет до тех пор, пока не выяснится, болгарин или серб, венгр или румын, грек или армянин сделал это первым. Этим страдают и болгары, которым в наследство от прошлого достался монастырь Бачково. В конце концов, он находится на территории Болгарии. Случайно в этом оказались замешаны греки — оригинальный текст монастырского устава, подписанный основателем Григорием Парюкани, хранится в одной библиотеке на греческом острове Хиос. И у них и у грузин, казалось бы, могли быть основательные претензии, поскольку текст устава сохранился только на греческом и грузинском.

Празднование Пасхи в монастыре Бачково. Болгария

Но, объяснил Акоп, по уставу в монастыре не должно было быть греческих монахов (их считали слишком лицемерными и вздорными, чтобы допускать в приличный монастырский орден). А начинается устав со слов: «Я, Григорий Парюкани, пришел из страны Иберия, относящейся к восточным провинциям Византийской империи…»

Пожалуй, совершенно очевидно, он был грузином.

— Ничего подобного, — сказал Акоп, — Григорий был армянином.

Изначально устав был написан на трех языках — греческом, грузинском и армянском; в значительной степени это подтверждается сохранившимися текстами. А в греческом тексте есть два упоминания, которые сами по себе убедительны: Григорий собственноручно начертал свое имя армянскими буквами.

— Но если вы обратитесь с тем же вопросом к грузинам, — тут Акоп пожал плечами, — то они, вероятней всего, расскажут вам эту историю по-другому.

У меня оставался еще один вопрос, правда, он звучал непочтительно.

— Скажите, неужели так важно, был он армянином или нет?

— Важно, потому что многие отрицают причастность армян к этому монастырю. А это часть нашей истории. Вам не кажется, что мы и так уже достаточно утратили?

10

Я намеревался прибыть в Бачково до наступления темноты, но рассказы Акопа о средневековых интригах задержали меня. Когда я добрался до Асеновграда, последний автобус к монастырю уже отошел. Несколько часов я поднимался по глубокому каменистому ущелью. Река, словно живое существо, вздыхала у самых скал. Звуки походили на отдаленный шум моторов, но никаких машин не было. Начался дождь, и я укрылся на заброшенной бензоколонке. Темнота сгущалась, словно выползая из теней, и вскоре от сияния дня осталась лишь узкая серебристая полоска в западной части небосвода.

Дождь стих, и я снова отправился в путь.

Была Великая суббота. Впервые за пятьдесят лет коммунисты — теперь называющие себя социал-демократами и пришедшие к власти в результате демократических выборов — объявили Пасху праздником. И один из главных болгарских монастырей, Бачково, был призван приподнять покров забвения и робости с запретного до недавних пор праздника Пасхи и отметить его надлежащим образом.