Перекресток: путешествие среди армян - Марсден Филип. Страница 37

— Обычная такса за проезд. Я так часто ездил по этому маршруту, что научился ладить с ними.

— Итак, что вы запланировали на эту поездку? Он взял в руки одну из папок.

— Я сейчас занимаюсь неполноценными детьми, и меня в самом деле очень устраивает, что я уже завтра увижу их в Бухаресте. Один из них очень шустрый, у него заячья губа, но это поправимо. Вот этот очень тяжелый, его родила пятнадцатилетняя цыганка, он умственно отсталый, так что скорее всего будет мало толку.

— И вам нравится такая работа?

— Нравится ли? Конечно! Я же говорю, нет ничего приятнее, чем видеть, как эти дети выходят из самолета, обретая дом. Конечно, если запрячься на полную катушку и привозить каждый раз человек двенадцать, а запрашивать десять или больше тысяч за партию, то выходило бы почти четверть миллиона за каждую поездку. — Он помолчал, обдумывая свои слова. — Но знайте — я делаю это ради самих детей.

Когда рано утром мы прибыли в Бухарест, там было темно и холодно. Адвокат погрузил свое оборудование в такси и отправился в «Интерконтиненталь». Я выбрался из вокзала и вошел в первую подвернувшуюся гостиницу. Она была битком набита подгулявшими турками. Они сидели в фойе с бутылками пива; турецкая лира котировалась здесь достаточно высоко. Я нашел свою комнату на третьем этаже. Смех сидевших внизу, казалось, тоненьким ручейком струился вверх по лестнице. Пока я возился с ключом, из тени появилась женская фигура.

— У вас есть мадам? — промурлыкала она.

— Я устал.

— Я есть для вас очень хороший мадам. — Она прижалась ко мне, и я почувствовал, как ее пальцы скользнули по передней части моих джинсов.

— Нет. Спокойной ночи, — сказал я и закрыл дверь.

Я повернул выключатель. Пусто и тихо. Лишь капли воды из крана с долгими промежутками стучали по раковине; кусок обвалившейся штукатурки лежал на кровати. Сквозь окно небо над городом мерцало, как уличные фонари. Румыния показалась мне в большей разрухе, чем Болгария.

12

Первое, что я должен был сделать в Бухаресте, — получить свою советскую визу. Я отправился на Главпочтамт, намереваясь позвонить армянке с Брент-Кросс и попросить ее содействия в оформлении визы здесь, а не в Софии. Но это оказалось не так просто. В Лондоне мне сказали, что она в Москве. В Москве мне сказали, что она в Ереване, а с Ереваном вообще не было связи. Собственно говоря, попытку Дозвониться куда-либо из Румынии можно было приравнять к участию в войне. Я провел два бесплодных дня возле телефонных будок на почтамте, так и не добившись никакого результата. Тогда я отправился в одну из больших гостиниц. Здесь имелись десятки международных линий, и я завязал дружеские отношения с одной из телефонисток; после пары совместных выпивок она помогла мне дозвониться до нужных мне людей.

Я передал всю информацию через армян в Лондоне, Москве и Иерусалиме. Однако никаких следов армянки с Брент-кросс найти не удалось. Дело оказалось безнадежно запутанным, но все-таки к концу третьего дня мои усилия увенчались успехом. Одно из моих посланий дошло до адресата. Я подарил блок американских сигарет благоволившей ко мне телефонистке и приготовился ждать. А пока я решил поискать армян в Бухаресте.

Однажды, долгим дремотным утром бродя по городу, я вышел к гостинице «Ханул Луи Манук». Отмеченная в справочнике как «самый знаменитый бар и ресторан», гостиница в действительности является перестроенным караван-сараем, открытым в 1808 году — когда Бухарест лежал на перекрестке торговых путей. Манук-бей, ее легендарный владелец, был армянином. Я провел часа два во дворе старой гостиницы, пытаясь представить себе, как она выглядела в те времена. Но мне было трудно это сделать. Снаружи две женщины шумно хлопотали над печью для выпечки хлеба, а два официанта тащили в сторону кухни сильно перебравшего любителя возлияний, причем его рука с надеждой шарила по широкому бедру одной из женщин. Когда он, шатаясь, вновь появился в поле зрения, по его щеке сбегала тонкая струйка крови.

Возможно, что и в постосманскую эпоху Манука пища была столь же скудной, а его служащим приходилось иметь дело с еще более неотесанными посетителями. По крайней мере, тогда у этого заведения была определенная роль — роль ячейки в сети армянской торговли: копыта лошадей постукивали по булыжнику, склады были наполнены пряностями и шелком, шепотом передавались новости из Одессы, Вены, Исфагана. Эпоха Чаушеску окончательно отрезала Бухарест от основных торговых путей, вынудив армян покинуть страну или уйти в тень. Теперь постоялый двор Манука был не более чем второразрядным баром.

Но Страда Арменеаска оставила более отрадное впечатление. Перед армянской церковью стоял белый «понтиак». Со своими хромированными дисками и ливанскими номерными знаками он выглядел инородным телом в унылом Бухаресте. Священник сказал мне, что это машина бейрутского армянина, который приехал из Ливана, через четыре напряженнейшие границы, чтобы открыть здесь торговлю импортными сигаретами. Армянский дух возвращался в Румынию. Страда Арменеаска издавна была средоточием румынских армян. За скоплением армянских зданий — церковью, библиотекой, музеем, резиденцией епископа стояла ветхая вилла в стиле барокко, построенная давно умершим армянским купцом. В помпезных гостиных виллы (стены бледно-персикового цвета, настенные зеркала, украшенные лепниной потолки) теперь разместились редакции двух армянских газет — «Арарат» и «Нор кянк» («Новая жизнь»).

Большую часть своего пребывания в Бухаресте я провел в этих комнатах. Здесь я ожидал поворота далекого, невидимого колеса, в результате чего мне выдали бы советскую визу — или отказали в ней. Здесь, томясь в ожидании, я рассеянно блуждал взглядом по армянским книгам редакционной библиотеки и пачкам отзывов на газетные публикации: здесь я написал статью для «Арарата», посвященную Рас-эль-Айну и Ани. Но большая часть времени протекала в разговорах. Разговаривали все. Как и во все редакции газет, люди приходили сюда просто договорить. Сегодня я не припоминаю, о чем именно шла речь. Беседа была просто частью медленного ритма безрадостной жизни, она снимала напряжение от гнева, дарила возможность поделиться горем или внезапной вспышкой надежды. Все контакты в Румынии проходили с каким-то животным подтекстом, напряжением и жадностью, точно на поверхность все время грозило выплеснуться что-то связанное с насилием или эротикой.

Варужан Восканян, представлявший армянскую общину в парламенте периода после Чаушеску, часто бывал на старой вилле. Он отличался экспансивной манерой говорить и энергичными жестами истинного политика.

— О! Я опаздываю в парламент, — воскликнул он однажды днем. — Пойдемте со мной, Филип, поможете мне бороться с коммунистами.

— Я думал, вы от них уже избавились.

— Если бы!

Но парламент был закрыт, и коммунистов в нем не было. На площади Георге Георгиу-Дежа перед зданиями правительства бушевал антикоммунистический митинг. Демонстранты заполонили площадь. Они заняли строительные леса вокруг опустевшей университетской библиотеки и министерства безопасности и забрались даже на деревья. Сама площадь, эпицентр революции 1989 года, выставляла на всеобщее обозрение израненные, в шрамах от пуль и ожогов, здания. Это напомнило мне Бейрут.

Над морем раскачивающихся голов колыхались румынские трехцветные флаги, слабо хлопая на ветру, словно паруса над попавшим в штиль судном. Всего неделю назад я видел подобный митинг в Софии. Там это действо шло в сопровождении оркестра, зычные голоса ораторов нередко перекрывались взрывами рок-музыки. Это тоже был митинг оппозиции. Несмотря на революцию, как Болгария, так и Румыния все еще оставались в тисках прежнего порядка. Коммунисты держались у власти, «сдав» своих вождей (в цивилизованной Болгарии Живков был, в согласии с законом, арестован, в дикой Румынии Чаушеску расстрелян взводом солдат).