Соломенные люди - Маршалл Майкл. Страница 6

Наконец я перестал кричать. Людей в дверях на мгновение стало шестеро, потом снова трое. Вокруг стояла тишина. Мне казалось, будто сердце сейчас разорвется. Все ждали, в какую сторону изменится ситуация – в лучшую или в худшую.

– Прошу прощения, – пробормотал я. – Обознался.

Убрав пистолет в карман пиджака, я собрал бумаги со стола и, пошатываясь, направился к выходу. Я прошел половину холла, прежде чем рухнуть на пол, свалив стол и большую вазу с цветами стоимостью в сотню баксов.

В три часа ночи, дрожа после ледяной ванны, я лежал на спине в кровати в своем номере.

Меня допрашивали и руководство отеля, и местная полиция, выразившая полное понимание, но потребовавшая, чтобы я сдал оружие на все время своего пребывания. Да, сегодня я был на похоронах. Да, у меня есть лицензия на скрытое ношение оружия – что их весьма удивило. Однако они вполне здраво заметили, что лицензия не дает мне права размахивать пистолетом в барах. Бумаги из конторы Дэвидса, в которых говорилось, что теперь я стал обладателем одного миллиона восьмисот тысяч долларов, осторожно положили под обогреватель, чтобы они высохли. Я больше ни на кого не злился. Сам факт, что последняя воля и завещание моего отца теперь пахли пролитым пивом, доказывал его правоту.

Полежав немного, я повернулся на бок, снял трубку телефона и набрал номер. Телефон выдал шесть гудков, после чего включился автоответчик. Голос, который был мне знаком лучше, чем мой собственный, сообщил, что мистер и миссис Хопкинс, к сожалению, не могут ответить на звонок, но я могу оставить сообщение и они со мной свяжутся.

Глава 2

В десять часов следующего утра я стоял с чувством искреннего раскаяния на подъездной дорожке возле дома родителей. На мне была чистая рубашка, я съел легкий завтрак и извинился перед всеми, кого смог найти в отеле, вплоть до парня, чистившего бассейн. Я был несколько удивлен, что не провел ночь в тюремной камере, и чувствовал себя весьма дерьмово.

Дом находился в конце узкой неровной дороги на окраине Дайерсбурга. В свое время переезд родителей сюда показался мне достаточно неожиданным. Участок был довольно большим, примерно в половину акра, и несколько старых деревьев отбрасывали тень на стену дома. Его окружали участки подобного же размера, со старыми викторианскими домами, которых никто не позаботился заново покрасить. Граница участка была обозначена аккуратной живой изгородью. Мэри жила в соседнем доме. Ее никак нельзя было назвать состоятельной. По другую сторону жили преподаватель колледжа и его жена-аспирант. Скорее всего, этот дом им продал мой отец. Опять-таки, жили они достаточно скромно и в шампанском отнюдь не купались. Сам дом был двухэтажным, окруженным изящным крыльцом, с мастерской в подвале и гаражом сзади – несомненно, симпатичное и хорошо оборудованное жилище, с приятными соседями, и тот, кто решил бы тут поселиться, вряд ли стал бы жаловаться. Но и на страницы "Жилищ богачей и знаменитостей" этот дом вряд ли в ближайшее время попал бы.

Я помахал рукой, на случай, если Мэри смотрит в окно, и медленно пошел по дорожке. Мне казалось, будто передо мной – подделка. Настоящий дом моих родителей, тот, в котором я вырос, находился далеко в прошлом и в тысяче миль отсюда на запад. Я не был в Хантерс-Роке с тех пор, как они переехали, но помнил старый дом до мельчайших подробностей. Обстановка его комнат навсегда врезалась мне в память. Тот же, что стоял передо мной, был словно вторая жена, слишком поздно в своей жизни решившая установить с детьми более близкие отношения.

Возле двери стоял оцинкованный мусорный бак, крышку которого приподнимал плотно набитый мешок. Газет на пороге не было – видимо, об этом позаботился Дэвидс. Поступил он совершенно правильно, но из-за этого складывалось впечатление, что все уже начало покрываться пылью. Я достал из кармана чужие ключи и отпер дверь.

Внутри было настолько тихо, что дом, казалось, пульсировал. Подняв с пола несколько конвертов с почтой, в основном рекламы, я положил их на столик, затем немного походил из комнаты в комнату, разглядывая обстановку. Комнаты напоминали витрины какой-то странной распродажи, где все вещи происходят из разных мест и оценены намного ниже их реальной стоимости. Даже те, что были на своем месте, – книги в кабинете отца, мамина коллекция английской керамики 30-х годов, аккуратно расставленная на старинном деревянном комоде в гостиной, – казались герметично защищенными от моего прикосновения и от времени. Я понятия не имел, что со всем этим делать. Сложить в ящики и убрать куда-нибудь подальше? Продать и оставить деньги себе или потратить на что-нибудь достойное? Жить среди этих вещей, зная, что всегда буду считать их не более чем подержанным хламом?

Единственное, что имело хоть какой-то смысл, – оставить все как есть, уйти из дома и больше не возвращаться. Это была не моя жизнь. И вообще теперь ничья. Если не считать единственного свадебного фотоснимка в холле, здесь не было даже фотографий – их никогда не было в нашей семье.

В конце концов я снова оказался в гостиной. Большие широкие окна выходили через сад на дорогу, придавая теплоты шедшему снаружи холодному свету. В гостиной стояли диван и кресло, украшенные изящным орнаментом, небольшой телевизор на подставке из дымчатого стекла, а также кресло моего отца, потрепанная боевая лошадка из темного дерева, покрытого зеленой тканью, единственный предмет мебели, который они привезли с собой. На кофейном столике лежала новая биография Фрэнка Ллойда Райта, рядом с чеком из "Денфорд-маркета". Восемь дней назад кто-то из родителей купил разнообразных закусок, морковный пирог (странный каприз), пять больших бутылок минеральной воды, обезжиренного молока и бутылочку витаминов. Большая часть всего этого, вероятно, находилась среди содержимого холодильника, которое выбросила Мэри. Возможно, минеральная вода и витамины оставались еще где-то здесь. Чуть позже можно было бы и попить.

Сев в отцовское кресло, я провел ладонями по потертым подлокотникам, затем положил руки на колени и посмотрел в сад.

А потом долго и безутешно рыдал.

Уже намного позже я вспомнил один давний вечер. Мне тогда было семнадцать, и мы еще жили в Калифорнии. Была пятница, я собирался встретиться с ребятами в придорожном баре на окраине города, под названием "У ленивого Эда", – забегаловке, которая выглядела так, будто ее построили мормоны, чтобы выпивка казалась делом не только нечестивым, но к тому же мрачным, унылым и бесконечно безнадежным. Эд понимал, что особо разборчивым ему быть не приходится, а поскольку мы никогда не доставляли особых проблем и постоянно подкармливали двадцатипятицентовиками бильярдный стол и музыкальный автомат – "Блонди", Боуи и старый добрый Брюс Стрингбин в славные времена Молли Ринг-уолд и "Мондриана" [3], – наша несовершеннолетняя компания вполне его устраивала.

Матери не было дома, она уехала к своей подруге по каким-то делам, которыми обычно занимаются женщины, когда рядом нет мужчин, путающихся под ногами, вечно скучающих и не слушающих с надлежащей серьезностью истории о незнакомых людях, чьи проблемы кажутся им невероятно глупыми. В шесть часов мы с отцом сидели за большим столом в кухне, ужиная лазаньей, которую мать оставила в холодильнике, и избегая салата. Мои мысли были заняты совсем другим – я понятия не имел, чем именно. О том, что происходило в голове у меня семнадцатилетнего, я сейчас мог судить не в большей степени, чем о происходящем в голове у туземца с Борнео.

До меня не сразу дошло, что отец закончил есть и смотрит на меня. Я встретился с ним взглядом.

– Что? – довольно вежливо спросил я.

Он отодвинул тарелку.

– Идешь куда-нибудь сегодня?

Я медленно кивнул, смутившись, что было вполне естественно для подростка, и снова начал ковыряться вилкой в еде.