Незаметные убийства - Мартинес Гильермо. Страница 18
– Я же сказал, что одна догадка у меня уже есть, – ответил Селдом, его маленькие прозрачные глаза при этом спокойно выдержали взгляд инспектора, – и обещаю вам всерьез над ней подумать. Я должен быть абсолютно уверен, что не ошибаюсь…
– Только вот мне бы не хотелось, чтобы вы дожидались следующего убийства для проверки правильности своей догадки, – отозвался Питерсен, и тон его изменился, словно он решил заставить себя пойти на мировую. – Но если вы действительно хотите нам помочь, я бы просил вас зайти завтра ко мне для беседы… После шести вечера. Мы получим психологический портрет преступника, и я с удовольствием вас с ним познакомлю. Вдруг он вам кого-то напомнит. – Потом Питерсен повернулся ко мне. – Вы тоже приходите, если есть желание.
Он быстро пожал нам руки и вышел. Когда инспектор скрылся за дверью, в кабинете воцарилось молчание. Селдом подошел к окну и закурил.
– Могу я задать вам один вопрос? – прервав паузу, осторожно осведомился я. Отлично сознавая, что и мне тоже он вряд ли все расскажет, я тем не менее решил попробовать. – Ваша догадка, ваша версия… она касается следующего символа или следующего убийства?
– Думаю, у меня появилась догадка касательно продолжения этой серии… иначе говоря, речь идет о символе, – медленно произнес Селдом. – Но эта догадка ни в коем случае не позволяет мне делать какие-либо прогнозы относительно следующего убийства.
– Иными словами, вы полагаете, что вожделенный третий символ ни в малейшей степени не поможет Питерсену? Или вы не поделились с ним своей догадкой по какой-то другой причине?
– Давайте выйдем в парк, – предложил Селдом, – осталось несколько минут до доклада моего ученика, и я бы с удовольствием покурил там, снаружи.
У входа все еще стояли полицейские, они снимали со стекла отпечатки пальцев, поэтому нам пришлось воспользоваться одной из боковых дверей. По дороге мы столкнулись с Подоровым. Тот как-то невнятно поздоровался со мной, а потом вперил взгляд в Селдома, будто все еще надеялся, что тот наконец его узнает. Мы обогнули физическую лабораторию и по гравиевой дорожке вошли в Университетский парк. Селдом молча курил, и я уже было подумал, что не услышу от него ничего нового.
– Почему вы занялись математикой? – вдруг спросил он меня.
– Не знаю, – ответил я. – Возможно, это была ошибка, раньше мне всегда казалось, что мое – это гуманитарные науки. Пожалуй, привлекла меня та особого рода истина, которую таят в себе теоремы: вневременная, бессмертная, самодостаточная и одновременно совершенно демократичная. А что заставило вас сделать такой выбор?
– Абсолютная беззащитность математики, – проговорил Селдом. – То, что этот мир никак не соприкасается с реальностью. Знаете, когда я был мальчишкой, со мной случались по-настоящему кошмарные вещи, а потом, на протяжении всей жизни, я получал что-то вроде знаков… время от времени появлялись знаки… но в них просматривалась слишком очевидная закономерность, и они были слишком страшными, чтобы не обращать на них внимания.
– Знаки? Какие именно?
– Скажем… цепочка последствий, которую любой мой даже самый незначительный поступок порождал в окружающем реальном мире. Возможно, это были обычные совпадения, возможно, всего лишь неприятные совпадения, но они оказывались настолько сокрушительными, что почти полностью парализовали меня. Последний из таких знаков – катастрофа, в которой погибли двое моих лучших друзей и жена. Мне трудно сформулировать это так, чтобы мои слова не звучали абсурдом, но я всегда, с раннего детства, замечал: мои прогнозы и догадки касательно реального мира сбываются, всегда сбываются, но очень странным образом, я бы сказал, самым ужасным образом, словно кто-то предупреждал меня, что я должен держаться подальше от этого мира, принадлежащего всем людям. В юности я пережил страшные терзания. Тогда-то мне и открылась математика. И я впервые почувствовал под ногами твердую почву. Впервые почувствовал, что могу досконально проверить ту или иную догадку, взять и стереть цифры с грифельной доски, перечеркнуть страницу с ошибочными расчетами, снова и снова возвратиться к нулю, к самому началу – и никаких неожиданных последствий это за собой не повлечет. Есть теоретическая аналогия между математикой и криминалистикой, да, есть: как сказал Питерсен, и они, и мы строим догадки. Но когда вы выдвигаете гипотезу, связанную с реальным миром, вы неизбежно порождаете элемент некоей необратимой деятельности, что просто не может не иметь последствий. Когда вы смотрите в какую-нибудь одну сторону, вы выпускаете из виду другие, когда вы идете по одному из возможных путей, вы идете по нему в реальном времени, и потом может оказаться уже поздно испробовать другой. На самом деле я боюсь не ошибиться, как сказал Питерсену, больше всего я боюсь повторения того, что случалось со мной всю жизнь, боюсь, как бы мои идеи не воплотились в жизнь, и самым чудовищным образом.
– Но промолчать, отказаться открыть следующий символ – разве и это тоже не своеобразная форма действия, поступок, который может иметь непредсказуемые последствия?
– Возможно, возможно, но сейчас я предпочитаю пойти на риск. Я, в отличие от вас, не готов играть в детектива. И если математика по сути своей демократична, значит, решение, то есть продолжение серии, лежит на поверхности, доступно всем… И у вас, и у того же Питерсена в руках есть все элементы, чтобы угадать правильный ответ.
– Нет-нет, я имел в виду совсем другое, – запротестовал я, – в математике есть элемент демократичности, когда она пункт за пунктом, строка за строкой выстраивает некое доказательство. Каждый может проследить весь этот путь, раз он кем-то определен. Но сперва должен случиться момент озарения, то, что вы назвали рывком коня… и только единицы, иногда один человек за целые века способен первым различить во мраке верный путь.
– Отличное начало, – заметил Селдом, – «один человек за целые века» – это звучит воистину драматично. Ладно… Так или иначе, но продолжение серии, которое я сейчас обдумываю, весьма просто, не требуется никаких специальных математических знаний. Гораздо труднее, как мне представляется, установить связь между символами и преступлениями. Пожалуй, познакомить нас с психологическим портретом – не такая уж дурная мысль. А теперь, – заявил он, глянув на часы, – мне пора возвращаться в институт.
Я сказал, что хочу еще немного погулять по парку, и он протянул мне карточку, которую ему недавно оставил Питерсен.
– Вот адрес полицейского участка, это напротив лавки «Алиса в Стране чудес», мы можем встретиться там в шесть, если вы не против.
Я пошел дальше по дорожке и там, где она поворачивала, остановился под деревьями и принялся наблюдать непостижимую для меня игру в крикет. Несколько минут я был уверен, что присутствую при подготовке к партии и что было сделано несколько неудачных попыток ее начать. Но тут я услышал горячие аплодисменты дам в больших шляпах. Дамы пили пунш, сидя в углу площадки.
Видимо, я просмотрел что-то очень важное, возможно даже, игра на моих глазах достигла кульминации, а я не был способен заметить ничего, кроме раздражающей неподвижности. Я миновал мостик, за которым парк становился чуть менее ухоженным, и зашагал вдоль реки по желтеющим пастбищам. Мимо проплывали маленькие лодки. Я чувствовал, что где-то совсем рядом кружит некая догадка – так жужжит насекомое, которого не видно. Интуитивная догадка, которая вот-вот обретет конкретную форму. И я вдруг понял, что, если бы находился в более подходящем месте, различил бы краешек, за который можно ухватить догадку и потянуть. В математике со мной происходило нечто подобное, и там я тоже никогда не знал, надо ли, проявив настойчивость, изо всех сил стараться, чтобы магическим образом вызвать решение, или, наоборот, забыть обо всем, повернуться спиной и подождать, пока оно явится к тебе само. Что-то в окружающей меня мирной картине, в спокойном плеске воды под веслами, в вежливых улыбках встречных студентов заставляло напрячься, сеяло тревогу. Нет, все-таки это не то место, понял я наконец, где я найду ключ к тайне, связанной с недавними убийствами.