Святая Эвита - Мартинес Томас Элой. Страница 57

Соседи показали, что между девятью и десятью часами вечера слышали бурную ссору. Живший напротив дома Арансибии отставной майор слышал крики Психа: «Ага, я поймал тебя, сукина дочь!» — и плач Элены, умолявшей: «Не убивай меня, прости меня!» В шесть утра явился военный следователь. В семь военный министр приказал доктору Ара осмотреть труп. Доктор не обнаружил ничего необычного. За неделю до того он побывал в шале, сделал инъекцию раствора тимола в бедренную артерию. Моори Кёниг возмутился, что Ара притрагивался к Покойнице, не спросив у него разрешения и не уведомив его. «Майор

Арансибия мне сказал, что это вы попросили Ее обследовать, — объяснил мумификатор. — Он сказал, что когда тело оставляют в одиночестве, оно меняет положение, и что вы не можете понять причину. Я тщательно обследовал труп. На нем есть небольшие вмятины, видно, что его изрядно трясли. Но в основном он не изменился с того времени, как его у меня забрали». Тон у доктора был, как всегда, высокомерный, ехидный. Моори Кёниг едва удержался, чтобы не влепить ему затрещину. Из дома, где совершилось преступление, Полковник вышел в тяжелой депрессии. В десять утра он по телефону пригласил Сифуэн-теса вместе выпить. По голосу чувствовалось, что он пьян. Посреди фразы он, отвернувшись от трубки, стал бормотать какой-то вздор: «Эвена, Элита».

Во время бдений над Эленой и девятидневных молебствий за упокой ее души тело Эвы Перон оставалось в мансарде, прикрытое ворохом бумаг. В доме находились две покойницы, но ни об одной нельзя было упоминать. События неслись вскачь, словно стремясь куда-то и не находя себе покоя. 17 и 18 июля Эдуардо Арансибию допрашивали в военном трибунале. Его защитники напрасно убеждали его просить о помиловании: он ничего не говорил, не просил прощения, не отвечал на раздраженные вопросы судьи. Только в конце второго дня пожаловался на то, что в голове у него огонь. Ни на кого не обращая внимания, стал кричать: «Мне больно, огонь жжет! Эвина, Эвена, куда ты подевалась?» Его силой вывели из зала. Он не присутствовал в суде, когда его приговорили к пожизненному заключению в тюрьме Магдалена. Ради приличия или ради соблюдения тайны судья постановил отправить дело в архив с контртитулом «Неумышленное убийство».

В эти дни Покойница опять пустилась в странствия, которые ей причиняли такой вред: из одного грузовика в другой, всякий раз по другому маршруту. Ее возили наобум по этому равнинному, бескрайнему городу, городу без плана и без границ. Поскольку Полковник не выбирался из своего алкогольного ада, бразды правления в Службе разведки взял капитан Мильтон Галарса: он намечал перемещения Покойницы, купил Ей новый саван, изменил порядок охраны. Порой, увидев грузовик с телом под окнами кабинета, он приветствовал его блеяньем кларнета, уродуя мелодии Моцарта или Карла Марии фон Вебера. Однажды утром ему сообщили, что возле машины «скорой помощи», в которой поместили тело, обнаружили свечи. Это могло быть случайностью: три короткие свечки, горевшие у подножия памятника на площади Родригес-Пенья. Солдаты охраны, уже разбиравшиеся в таких знаках, ничего необычного не слышали. Галарса решил, что в любом случае пришло время сменить «оружейный ящик». Он приказал купить ящик из простой сосны, без украшений и без ручек и написать на нем крупными буквами, как на багаже: «Радиоаппаратура LV2 „Голос свободы“.

Сидя у себя в кабинете, Полковник все больше предавался печали, чувству утраты. С тех пор как он стал получать на дом анонимные письма и слышать угрозы по телефону, он к Эвите и близко не подходил. Не мог. «Если мы тебя увидим возле Нее, мы тебе вырвем яйца», — говорили голоса, всякий раз другие. «Почему ты ее не оставляешь в покое? — повторяли письма. — Мы следим за тобой днем и ночью. Мы знаем, что там, где ты, там будет и Она». Они приказывали ему: «Даем тебе срок до 17 октября, чтобы возвратить тело в ВКТ»; «Мы запрещаем тебе везти ее в СВР» [92]. Для него было невыносимо повиноваться, однако он повиновался. Он тосковал по Ней. Будь Она поближе, думал он, меня бы меньше мучила жажда. Ничто не могло ее утолить.

Он три раза менял номер своего телефона, но враг всегда его находил. Как-то утром позвонила женщина, и он, опешив, передал трубку жене. Та с криком уронила трубку.

— Что она тебе сказала? — спросил он. — Чего они хотят, эти сукины дети?

— Сказала, что сегодня в двенадцать часов взорвут наш дом. Что они отравили молоко, которое мы даем девочкам. Что мне отрежут соски.

— Не обращай внимания.

— Она требует, чтобы ты отдал эту женщину.

— Какую женщину? Не знаю я никакой женщины.

— Мать, сказала она. Святую Эвиту, сказала. Матушку. В двенадцать часов на лестничной площадке взорвался патрон с динамитом. Разбились стекла, вазоны, посуда. Осколки стекла ранили старшую дочь в щеку. Пришлось везти ее в больницу: двенадцать швов. Могли изуродовать навсегда. Никто не причинил Полковнику больше зла, чем Персона, однако он по Ней тосковал. Думал о Ней непрестанно. От одной мысли о Ней испытывал удушье, спазмы в груди. В середине августа разыгралась буря, предвестница весны, и Полковник решил, что его долгая покорность судьбе потеряла смысл. Он побрился, принял ванну, пролежав в воде более двух часов, облачился в последнюю ненадеванную форму. Потом вышел под дождь. Покойница была припаркована на улице Парагвай, напротив капеллы Кармен: два солдата вели наблюдение за улицей, два других охраняли гроб, сидя в машине «скорой помощи». Полковник приказал всем сесть в машину и повел ее на угол авенид Кальо и Вильямонте. Там он и оставил Покойницу, у себя перед глазами, под окнами своего кабинета.

Теперь, подумал он, ни один враг не страшен. Сифуэнтесу, посетившему его в этот день, он сказал, что окружил машину охраной из пятнадцати человек: шестеро стояли на шести углах, видимых из окон, один караулил, лежа под шасси с расчехленным табельным оружием, остальные стояли на тротуаре и сидели в машине спереди и сзади.

— Я подумал, что он сошел с ума, — рассказывал мне Сифуэнтес. — Но он не был сумасшедшим. Он был в отчаянии. Сказал, что он укротит Кобылу прежде, чем Она прикончит его.

Так он ждал. Сидел у окна, в полной форме, устремив взгляд на машину «скорой помощи», не позволяя себе ни капли алкоголя; ждал всю ночь 15 августа и спокойный следующий день, и ничего не происходило. Ждал, тоскуя по Ней, и вместе с тем ненавидя Ее, уверенный, что в конце концов Ее победит.

К вечеру в четверг 16-го числа тучи рассеялись, и над городом навис слой густого, ледяного воздуха, который, казалось, трещал, когда в нем передвигались. Незадолго до семи часов по авениде Кальяо проходила процессия Святого Роха. Полковник стоял у окна, когда полицейский регулировщик направил транспорт на восток и тромбоны заиграли духовную музыку. Статуи святого и его собаки едва возвышались над волнами черных и лиловых ряс. Паломники несли свечи, цветочные гирлянды и большие серебряные изображения внутренностей. «Что за охота терять попусту время», — сказал Полковник. И ему захотелось, чтобы пошел дождь.

То был один из тех моментов, когда день еще колеблется, сказал мне Сифуэнтес; свет меняет оттенки — серый, пурпурный, оранжевый. Моори Кёниг хотел было вернуться за письменный стол, чтобы еще раз перечитать карточки с показаниями Маргот Арансибии, но его внезапно остановили звуки сирен. Там, снаружи, Галарса хрипло выкрикивал приказы, в которых Полковник не мог разобрать ни слова. Солдаты бегали туда-сюда по улице. Дурное предчувствие сдавило ему горло, рассказывал Сифуэнтес. Моори Кёниг всегда ощущал предчувствия в недрах своего тела, как если бы то были уколы иглы или ожоги. Он бросился на улицу. На угол Кальяо он прибежал как раз вовремя, чтобы во внезапно наступившей темноте увидеть тридцать три горящие короткие свечки, поставленных в ряд. Издали это походило на гребень пены или на след судна. В прихожей одного из домов он заметил венок из душистого горошка, анютиных глазок и незабудок, перевязанный лентой с золотыми буквами. Машинально он прочел заведомо известный текст: «Святая Эвита, Матушка. Отряд Мести».