Гость из бездны - Мартынов Георгий Сергеевич. Страница 23

Люций снова заговорил, не оборачиваясь:

— Осталось сделать последний шаг. Восстановить сердце, заставить работать мозг и вернуть дыхание. Превратить смерть в бессознательное состояние, в глубокий сон. А затем… разбудить мертвого. Впрочем, это уже неверно — тело не будет мертвым. Двести лет тому назад великий Владилен предлагал произвести такой опыт, но у него не нашлось подходящего объекта. У нас не сохраняют тел умерших. Невероятный случай, редчайшая удача дали нам возможность, в самой решительной форме, сделать то, о чем мечтали поколения ученых И вот говорят: “Довольно!”. Но почему? “Из уважения к человеку”, — отвечают нам. Слабый довод! Нам говорят: “Это жестоко и ненужно!”. Но ведь были и будут смерти случайные, внезапные, преждевременные. Они вырывают из жизни людей, которые могли бы жить долго. Как же можно говорить, что опыт не нужен, если он избавит человека от угрозы случайной смерти, какой бы редкой ни была такая смерть в наше время?

Люций повернулся к слушателям. По выражению их лиц он старался угадать, какое впечатление произвела его речь. С чувством досады он подумал о том, что не обладает столь нужным сейчас даром красноречия.

Он был глубоко убежден в своей правоте. Но надо было убедить в этом других, и в первую очередь тех, кто находился сейчас перед ним.

Как это сделать?…

Мунций встретил взгляд сына и сдвинул брови. Его пальцы сильнее и чаще забарабанили по ручке кресла. Явное несогласие, написанное на лице отца, огорчило Люция.

— Ты, отец, — сказал он с горечью, — возглавляешь голоса тех, кто говорит нам “довольно!”. Когда я предлагал первый опыт с оживлением клеток, ты и тогда был против меня. Но теперь и ты Нс можешь не признать, что этот опыт принес большую научную победу.

Мунций вскинул гордую голову. Казалось, он ответит резкостью на слова сына. Но он сдержал вспыхнувший гнев и внешне спокойно сказал:

— Я говорил то, что думал. Я исходил из моральных и этических принципов. Большинство, к моему искреннему сожалению, приняло иную точку зрения. И тогда мы, оставшиеся в меньшинстве, также приняли ее. Поэтому незачем вспоминать то, что было. Я искренне рад твоему успеху. Но сейчас речь идет совершенно другом. Ты говоришь, и это, безусловно, правильно, что вам удалось полностью восстановить первоначальный вид тела и даже возобновить в нем кровообращение, что является, конечно, выдающейся научной победой. В этом ты прав. Но, несмотря на вес ваши успехи это все-таки труп. И мне, да и не только мне, а очень многим, кажется жестоким и ненужным возвращать этому трупу жизнь. Того что уже достигнуто вами, вполне достаточно. А если все же вам необходимо довести оживление до конца, то это можно проделать на другом объекте, получив предварительно согласие того, кого вы захотите воскресить после смерти. Я первый готов предоставить свое тело в ваше распоряжение, когда придет час моей смерти, а он не так уж далек. Но в данном случае вы не можете получить такого согласия. Человек, кто бы он ни был, каким бы крупным ученым ни являлся, не имеет права распоряжаться другим человеком без его согласия на это. Кажется, это предельно ясно. Распоряжаться собой может только сам человек или все общество в целом.

Пока он говорил, загорелый “монгол” нетерпеливо постукивал ногой. Когда Мунций замолчал, с закрытыми глазами откинувшись на спинку кресла, точно не желая слушать никаких возражений, этот человек сочувственно посмотрел на Люция и сказал резким голосом:

— Мунций считает этот опыт ненужным, жестоким и, как можно понять из его слов, неэтичным. Я вас правильно понял?

— Да, правильно, — ответил Мунций, не открывая глаз.

— Почему же? Говорить о высоких принципах личной свободы очень красиво, но в данном, исключительном, случае совершенно нелогично. Мунций предлагает совершить этот опыт над другим, естественно умершим объектом, с его согласия. Но люди в наше время не умирают в молодом возрасте. Значит, Люцию, Ио и их товарищам предстояло бы сделать первый в истории опыт оживления умершего с телом старика. Вот это действительно ненужный опыт, даже, если хотите, жестокий. Именно поэтому Владилен, о котором вы упоминали, Люций, решил отказаться от опыта оживления, а не потому, что у него не было объекта. Такие объекты, какие предлагает Мунций, у него бы нашлись. Но вернемся к нашему спору. Предположим, что случайно смерть постигнет кого-нибудь в молодом возрасте. Его согласия вес равно не получить — именно из-за случайности, а следовательно, и внезапности смерти. Не могут же Люций и Ио получить предварительное согласие всех людей, населяющих Землю. Но даже если бы это было возможно, неизвестно, сколько времени надо ждать, чтобы произошел такой редкий случай. Так что же — выхода нет? Конечно, это неверно — есть! И сам же Мунций подсказывает его. Человеком может распоряжаться или он сам, или все общество в целом. Это ваши слова, Мунций, не правда ли? Вам, Люций, надо обратиться к представителям всего человечества — к Совету науки. Пусть вся планета решит участь человека, лежащего в вашей лаборатории. Поскольку мой голос как члена Совета может иметь вес, я обещаю отдать его вам. Другого выхода я не вижу.

— Спасибо, Иоси! — взволнованно сказал Люций. — Я рад, что вы меня понимаете.

— Я вас понимаю, Люций. Но разрешите мне ответить вашему отцу еще по одному пункту. Предварительно я хочу задать вопрос: верите ли вы, Мунций, что человек, лежащий в лаборатории вашего сына, является Дмитрием Волгиным?

— Это вполне вероятно, — ответил Мунций, пожимая плечами. — Но какое это имеет отношение к существу спора?

— Имеет, и самое непосредственное. Вы сейчас убедитесь в этом. Вы говорили о невозможности спросить мнение объекта опыта. Очевидно, вы не уверены в том, какое это было бы мнение. А вот я уверен в нем. В то время, когда жил этот человек, люди умирали задолго до наступления естественного предела жизни. Смерть казалась им несправедливой и злой насмешкой судьбы, потому что наступала тогда, когда, по законам природы, должна была только расцвести жизнь. Мы имеем дело с человеком, который умер задолго до того, когда он мог пожелать умереть…

— Этого мы не можем знать, — вставил Мунций. — Бывает, что человек хочет смерти в молодом возрасте.

— Таких случаев я не знаю.

— Я имею в виду прошлые века, — пояснил Мунций. — В то время жизнь не всегда была счастливой и легкой.

— Этого возражения я не принимаю, — сказал Иоси. — Но я его предвидел и потому спросил, верите ли вы, что это именно Дмитрий Волгин. Он был Героем Советского Союза и, следовательно, человеком волевым и сильным. Он не мог малодушно желать смерти из-за каких-нибудь личных несчастий. И к тому же, он был молод. Я помню опубликованные вами, Мунций, архивные материалы. Волгин умер в возрасте тридцати девяти лет. Мог ли хотеть смерти человек, проживший так мало? Я отвечаю — нет и еще раз нет! Природа должна была протестовать против такого преждевременного конца. Я совершенно уверен, что если бы мы могли спросить Волгина, то его согласие было бы дано.

Самый старый из собеседников, молча слушавший до сих д0п сказал ровным и тихим голосом:

— Я могу добавить к сказанному Иоси еще следующее. Человек, о котором идет речь, умер в годы великой борьбы за переустройство мира — в годы борьбы темного и страшного прошлого человечества с его светлым будущим. Он человек первого в мире социалистического государства, заложившего основы нашего мира в котором мы живем вот уже почти две тысячи лет. Поставим себя на его место. Он боролся за будущее, боролся самозабвенно, иначе он не был бы героем. Но даже если это не Дмитрий Волгин, то суть остается та же. Мог ли он не желать увидеть это будущее своими глазами?… Я считаю, что Люций, Ио и их единомышленники правы. Опыт надо довести до конца.

Мунций поднялся с кресла. Казалось, он хочет уйти с террасы Ведь он остался в одиночестве, все присутствующие высказались против него. Но он сдержался.

— Я не принадлежу к числу упрямцев, — сказал он, — и всегда готов сознаться в своей ошибке. Но пока мне не в чем сознаваться. Возможно, что я неправ, не знаю. Будущее покажет. Мои взгляды отличаются от ваших. Я думаю о том страшном потрясении, которое испытает этот человек, если Ио и Люцию удастся успешно закончить опыт. Он очутится в другом, чуждом ему мире, оторванным от всего, что было ему дорого, бездной времени. И он будет чувствовать себя глубоко одиноким. Все, что будет окружать его, будет ему незнакомо и непонятно. Мы не знаем, была ли у него семья, дети, близкие родственники. Уверенно можно сказать — да, были. Они все умрут для него в один миг. Это тяжелое горе. Мне говорят, — продолжал Мунций, не глядя ни на кого из собеседников, — что он должен был желать увидеть своими глазами тот мир, за который боролось и умирало его поколение. Но удовлетворение любопытства не перевесит его трагического одиночества среди людей, которые не будут понимать его и которых он сам не поймет. Я историк. Я хорошо знаю психологию людей прошлого и то, как сильно они отличались от современных нам. Я почти не сомневаюсь, что в этом вопросе восторжествует ваша точка зрения, и очень сожалею об этом. Я также не сомневаюсь, что опыт удастся, потому что знаю, как велики силы науки.