Гость из бездны - Мартынов Георгий Сергеевич. Страница 41
Город внизу тянулся без конца. Вот проплыл назад огромный сад или парк, расположенный на холмах. Волгин узнал место Пулковские высоты! Вдали блеснула гладь Финского залива.
Что значат для природы две тысячи лет? Миг! Как в те времена, когда не существовало России, так и теперь величавая Нева несет свои воды, не обращая внимания на то, что делают люди на ее берегах. Был город, потом он исчез, может быть, вырастет другой, а может быть, нет… Природе все это безразлично!
Нет Ленинграда!
Но что же продолжает сверкать золотистым блеском, принимая постепенно ясно видимую форму купола? Как раз там, где должен находиться величественный собор. А вот, правее, золотая игла вонзилась в небо!
Неужели!…
Но острое чувство ожидания, смешанное со страхом разочарования, недолго мучило Волгина. Зоркие глаза снайпера уже видели…
Широкая голубая лента главного русла Невы… На ближнем берегу из густой массы деревьев поднимаются стройные колонны верхнего яруса Исаакиевского собора… А там, дальше, за тонкой линией моста, вздымаются из воды серые бастионы Петропавловской крепости.
Все как было!
Каким чудом удалось людям сохранить в целости памятники седой старины?…
На месте старого города море растительности. И как утесы стоят среди этого моря величественные здания былых времен.
Чем ближе подлетал арелет к Неве, тем больше и больше Волгин узнавал прежние места. Их не трудно было найти. Там, где когда-то был Невский проспект, тянулась длинная широкая аллея являвшаяся прекрасным ориентиром для него, так хорошо знавшего город.
А вот другая аллея, уходящая к Неве, и в конце се белое здание Смольного.
Волгин не сомневался больше, что увидит все, что совсем недавно собирался с болью вычеркнуть из памяти. И с детства любимая скульптура Фальконе и Колло должна была находиться на старом месте. Ее не могли перенести в новый город. Нет другого места для Медного всадника, кроме берега Невы!
Волгин словно видел перед собой всю историю превращения Ленинграда — города его детства — в гигантский Октябрьский парк.
Встали из глубин памяти картины жилищного строительства на окраинах. Город рос, расширялся с каждым годом, с каждым веком. Его центр перемещался к югу. Социалистический город, наполненный светом и зеленью, тянулся к Пулкову, а затем и к Пушкину, пока не впитал их в себя. Старые кварталы Выборгской и Петроградской сторон, Васильевского острова и района Невского проспекта все больше становились далекой окраиной. Дома ветшали, сносились, и на их месте разбивались сады и скверы.
Но люди зорко следили за историческими и художественными зданиями города, не давали им разрушаться. И постепенно каждое из них окружилось зеленью садов и осталось стоять в величавом одиночестве.
Так возник Октябрьский парк — грандиозный по величин памятник старины, музей истории зодчества, скульптуры и великих событий прошлого.
Волгину не нужно было спрашивать об этом у своих спутников. Он знал, что не ошибается, что именно так и происходило на самом деле. Это был естественный путь, начало которому положило его время.
Еще находясь в воздухе, над городом, он почувствовал, что то, что увидят его глаза на Земле, будет во много раз более красивым, величественным и строгим, чем было раньше.
Ленинград всегда, единственный из всех городов на Земле, поражал людей строгой красотой своей архитектуры. Недаром лучшие зодчие всех времен вложили в него силу своего могучего гения. Но их творения часто проигрывали из-за близкого соседства посредственных зданий. Непревзойденные шедевры ансамблей Дворцовой площади, Марсова поля, Казанского собора, Александрийского театра и площади Декабристов терялись в массе тесно обступивших их жилых домов. Их нельзя было охватить глазом, как одно целое, прочувствовать в полной мере замысел их создателей. Теперь, словно сбросившие с себя оковы, окруженные зеленым фоном вековых деревьев, они должны были предстать перед Волгиным во всем своем величии, в цельной и законченной красоте.
Он видел их сверху, и ему казалось, что никогда еще старый Ленинград не был столь прекрасен. Отсутствия привычных улиц не замечалось. Главнейшие из них легко угадывались в линиях широких аллей, пересекавших парк во всех направлениях.
Волгину чудилось что-то знакомое в новом облике города. Будто он уже видел подобную картину в прежней своей жизни. Но где?
Потом он вспомнил.
Екатерининский парк в Пушкине, Архитектурно-парковый ансамбль Павловска. Так же, как теперь в самом Ленинграде, в зелени прятались там дворцы и павильоны работы Кваренги, Растрелли, Стасова и Росси. И как чарующе выглядели они в рамке деревьев!
Волгину захотелось пролететь низко над землей, над самой землей — не выше одного метра — вдоль бывшего Невского проспекта от места, где была площадь Восстания, до Невы.
Он оглянулся, чтобы сказать об этом Владилену, но арелет вдруг плавно повернул вправо и пошел вниз. Как мог Владилен услышать мысль Волгина?…
Взгляд, брошенный Владиленом на Мэри, и недоуменное пожатие плеч девушки — молчаливый отрицательный ответ — показали Волгину, что его спутники здесь ни при чем. Потом они оба посмотрели на Волгина и улыбнулись одобрительно.
И он понял, что арелет изменил направление полета по его “приказу”. Желание вылилось в отчетливый импульс, и чувствительные приборы среагировали на него.
— Извини, что я вмешался в управление, — сказал Волгин. — Но прими меры, а то мы врежемся в землю.
— Раз начал, продолжай! — засмеялся Владилен.
Арелет полого опускался. Земля приближалась.
— Я не знаю, что надо делать! — взмолился Волгин.
— Ничего не надо. Лети куда хочешь, — сказала Мэри, подчеркивая последнее слово.
— И ничего не бойся, — добавил Владилен. — Арелет никогда не упадет.
В принципе Волгин знал, как он должен действовать. Люций не раз объяснял ему, что арелет повинуется не мыслям, а желаниям которые, независимо от воли человека, сами создавали в мозгу нужный биоток. И хотя все это звучало для Волгина как китайская грамота, он прошел уже школу биотехнической автоматики в доме Мунция и, правда смутно, но уловил разницу между прямой мыслью и тем, что Люций называл “желанием”.
Летчики-истребители двадцатого века добивались полного слияния с машиной, автоматического выполнения нужного маневра. И лучшие из них достигали такого совершенства, что мышцы их рук и ног работали как бы сами по себе, не требуя постоянного контроля мыслью летчика. Чем меньше думал такой летчик о том, как выполнить тот или иной маневр, тем послушнее была его машина.
В арелете мышечные усилия не были нужны. Машину вел автомат. Но, в отличие от автопилота, он беспрекословно и с молниеносной быстротой подчинялся любому желанию человека, сидящего в машине. Достаточно было захотеть , и арелет тотчас же менял направление полета, скорость и высоту.
Но если человек не проявлял никаких желаний (он мог даже спать), автоматы вели машину сами, чутко реагируя на любые природные препятствия или помехи. Столкновения двух неуправляемых арелетов не могло произойти. “Пилоты” в сотые доли секунды могли “сговориться” между собой, и поворот при встрече никогда не произошел бы в одну сторону.
Без воли человека машина летела бы бесконечно долго по раз принятому направлению. Энергия, приводящая ее в движение, не могла истощиться, ее давали бесчисленные станции, расположенные всюду и создававшие в воздухе вокруг всей Земли непрерывное энергетическое поле. Толщина этого поля достигала тридцати километров, и в этой насыщенной энергией атмосфере арелеты могли летать куда и сколько угодно. Антигравитационный слой у нижней стенки машины почти лишал веса как ее, так и пассажиров. Остановленный и предоставленный самому себе арелет медленно опускался на землю и касался ее незаметно, без малейшего толчка.
Но если человек, в силу каких-либо причин, направил бы арелет на полной скорости прямо в землю, машина вышла бы из повиновения. Контрольный прибор моментально отключал связь авторов с летчиком. В этом случае, которого, кстати сказать, никогда еще не произошло, арелет приземлился бы в первом попавшемся месте, и для того чтобы снова восстановить связь, пришлось бы отправить машину на изготовивший ее завод.