Синее море, белый пароход - Машкин Геннадий Николаевич. Страница 25

Ночью я тонул. Пил горькую воду и задыхался. Но в последний момент вспомнил, что тут, где-то рядом, плавает белый пароход. Я вынырнул из бездонной пучины и увидел совсем рядом белый пароход. Я схватился за борт и проснулся… Обеими руками я крепко держался за край пустой корзины.

Окна словно были завешены с той стороны синим японским шелком. Бабушка сказала мне, что все спозаранок ушли в порт. Юрик увязался за матерью.

Я чувствовал себя, как в тот раз, когда меня выволок из воронки Борька. Словно я в самом деле чудом спасся ночью от смерти.

А не мог ли спастись Семен?

Я вскочил с постели, натянул штаны и умылся. Кожа на носу шелушилась. Я лишь оплескал его водой.

— Сроду не видела таких бурь, — ворчала бабушка, накладывая в миску пшенную кашу. — Что в огороде деется!.. Табак весь повалило…

— Ну и хорошо, — ответил я, садясь по-японски за столик. — Иначе я сам его вытоптал бы.

— Чем табак провинился? — спросила бабушка, ставя передо мной кашу и молоко.

— Семен вчера назвал отца барыгой, — сказал я и замер над лункой в каше, залитой янтарным маслом. Мне, как в кино, представилось все вчерашнее…

— Не спал отец твой всю ночь, — ответила бабушка, — курил, а чуть свет ушел в порт…

Я молчал. Мои глаза видели Семена, который за кормой накренился к японцу. И бабушка спросила уж в который раз после вчерашнего вечера:

— Семен-то на одной левой руке и повис в последний момент?

— На одной левой, — ответил я хрипло, потому что опять подумал, что Семен мог выплыть.

— Пальцев ему не хватило, чтоб удержаться, — сказала бабушка и перекрестилась, старательно вдавливая щепоть в плечи.

— Может, он выплыл? — сказал я, отбросил ложку и встал.

Я подошел к двери на веранду и привалился к косяку. По синему бархату моря шли тени облаков.

— И кто вас неволил гнаться за ними? — сказала бабушка, качая головой. Руки она скрестила на груди.

— А кто их неволил удирать? — сказал я и тоже переплел руки впереди.

— Невиновные они, — ответила бабушка. Розовые пятна выступили на ее тяжеловатых скулах. — Дина исповедалась мне… Видела она, когда соскочила с постели, ту макитру, с углями что, на боку… С той стороны и пламя занялось. У них там хламу всякого набросано много было… Может быть, можно было залить еще, говорит, да испугалась она. И опомнилась не скоро…

Я спрятал руки за спину. Мой взгляд не стерпел бабушкиного — сорвался вниз. И так стоял я долго, рассматривая соломинки, веером торчащие из надорванного края татами.

Я думал, что надо обязательно починить татами. Никто не замечает этой пустяковой царапины, а солома расходится и расходится. И когда хватятся, будет поздно, придется выкинуть татами. А новых никто не сделает, кроме японцев. Но они уплывут от нас… Надо починить татами, пока не поздно.

— На все божья воля, унучек, — сказала бабушка, и сетка морщин у ее глаз всколыхнулась.

— Знаешь, бабушка, — я прижал большим пальцем ноги надорванный край татами, — наша воля на все… Семену, думаешь, легко было повернуть штурвал против воли отца?

— С божьей помощью, — бабушка вскинула глаза к потолку.

— С моей помощью! — закричал вдруг я, вцепился в рог невидимого штурвала и начал давить вниз, как вчера. У меня даже пот выступил на лбу.

Бабушка оцепенела. А я отпустил «штурвал» и сказал тихо:

— Что, если я помирюсь с Ивао?

Бабушка шагнула ко мне, обхватила мою голову морщинистыми руками и прижала к себе. На ухо упала горячая капля.

— Ах ты гриб мой тугоногий… — проговорила бабушка сквозь слезы. — Видел бы дед, какой унук у него…

Я освободился от бабушкиных рук и скосил глаза на деда.

— Думаешь, он одобрил бы? — спросил я.

Она кивнула в ответ.

Хоть и текли у нее слезы из глаз, уголки губ торчали вверх. Так она плакала от радости.

— Пойду, — сказал я. — Может, Семен все-таки выплыл.

Я сбежал вниз по расхлябанной лестнице и не остановился до самого порта.

Ветер свистел у меня в ушах.

У кустов и деревьев вдоль дороги поредела за ночь листва. Рогожные кули с вяленой селедкой, что были сложены в штабеля, тайфун разметал по подножию сопки. Кули напоминали стадо свиней в зеленой траве.

Возле управления толпились японцы, корейцы и наши рыбаки. Такая толпа собиралась в тот день, когда в порту давали зарплату. К дверям невозможно было пробиться.

Я застрял между рыжебородым рыбаком и корейцем.

— Стих лишь тайфун, сразу пошли искать его… — рассказывал рыжебородый, возвышаясь каланчой над японцами.

— Он берег хотел ходи, — горячо вмешался кореец и поддернул свои белые штаны.

— Не перебивай, Ким, — отмахнулся рыжебородый и продолжал обстоятельно рассказывать. — К берегу его прибило… Цел, только два синяка на лице… Морская капуста в волосах застряла…

Значит, не выплыл Семен. Чудеса случаются только во сне.

В носу у меня заскребло, точно я надышался табачной пыли. Отталкиваясь локтями, я выбрался из толпы и пошел куда глаза глядят.

Очутился возле баржи. Горячий песок жег ступни. Я зашел в прибой. Теплая вода омывала ноги, пощипывала ранки. Море ластилось ко мне, как котенок. И ненависть к морю стала проходить. Что море, если мы сами виноваты, и я прежде всего. Я был ослеплен и подтолкнул Семена к погоне. Эх, вернуть бы вчерашний день!..

Я разделся, отбросил одежду на сухой песок. Ноги сквозь воду казались короткими и толстыми. Будто чужие, шли они по песчаному дну, обходили островки водорослей: не люблю скользких прикосновений.

Когда вода поднялась до пупка, я нырнул. Пятна заколыхались на дне. От моей тени пытался удрать большой рак. Я схватил его за панцирь и, вынырнув, кинул на берег.

Проплыв между баржей и скелетом сгоревшего катера, я перевернулся на спину. В небесной глуби надвигались друг на друга два чистых, как стеклянная вата, облака. Они столкнулись и полетели дальше вместе. Почему черные тучи сталкиваются с громом и молнией, а эти облачка встретились, как брат с братом?

Я перевернулся и увидел: на барже стоят двое. Ивао был в черном кительке, черных брюках и такой же фуражке с маленьким лакированным козырьком. Сумико глядела на меня из-под руки. Ветер трепал широкий рукав ее белой кофты.

У меня ослабели руки и ноги от взгляда Сумико. Я ушел под воду, но там собрался с силами и вынырнул. Я встал в воде, чтобы они узнали меня и, если хотят, ушли.

Но они не уходили. Значит, они не так уж ненавидят меня… И я поплыл к барже по-собачьи, чтобы поднять больше брызг. Пусть видят, что плыву к ним, и если все-таки ненавидят меня, то уходят.

Однако они остались. Может быть, оттого, что все еще считали баржу своей.

Я подплыл к осевшей ночью корме и вскарабкался на просмоленные доски палубы.

Они глядели в воду, а я смотрел на берег. Я повернулся к ним спиной, хотя надо было стать животом к солнцу, потому что спереди я загорел плохо. Мы стояли так минут пять. Потом я чуть скосил глаза на Сумико. И в этот момент она тоже посмотрела на меня. Получилось, будто мы думали об одном и том же. Я обрадовался и выпалил:

— Вода теплая… Хочешь, научу плавать?

Ивао повернул ко мне свои очки.

— Мидзу нуруи, — повторил я ему и начал по-японски уговаривать их искупаться.

Ивао снял очки и растерянно глядел то на меня, то на сестру. Без очков он был какой-то другой, потешный.

Я объяснял, что плавать научить очень просто. Надо раскачать Сумико и кинуть в воду. Пусть барахтается, как щенок.

— Давай, — согласился наконец Ивао. Он ответил по-русски.

Сумико не стала дожидаться, пока мы окончательно договоримся. Она спрыгнула на песок и отбежала от баржи.

Я кинулся за нею, но поскользнулся на куче морской капусты.

Сумико присела от смеха. Тогда я вскочил и побежал прямиком по пляжу. Сумико убегала своим путем, у самой воды, поэтому я быстро настиг ее и загнал в воду. Она плеснула в меня ладонями, я ответил метким плеском. И пошло… Мы заливали друг друга каскадами воды. Зеленые капли били в мою упругую кожу, вспыхивая на солнце. Сумико закрыла глаза, и это ее погубило. Я отошел чуть вбок, и она стала бить в пустоту. Зато я захлестал ее водой. Волосы, кофта и шаровары прилипли к ней. Однако Сумико упорно сражалась со мной и не хотела звать на помощь брата. Но Ивао в конце концов не выдержал и вмешался. Мне пришлось удирать от них вплавь.