Клад - Маслюков Валентин Сергеевич. Страница 25

Заскрипел в томительной бесконечной работе ворот.

– Полно трусить! – прошептал Громол. – Наш родовой замок. Мы здесь хозяева. Кого нам бояться?

Если бы Юлий знал кого!

– У тебя оберег, – сказал он еле слышно.

– Держись за мной, – возвысил голос Громол. – Пошли!

Сразу за порогом обнаружились несколько обломанных ступеней, они вели не вверх, а вниз, на вымощенный грубым, очень неровным булыжником пол. Сводчатый потолок пропадал в темноте, вдоль стен громоздились рассохшиеся бочки, стояли несколько шестов – ратовища копий без наконечников, и валялся всякий мелкий хлам. Крутая каменная лестница в углу башни закручивалась вправо и пропадала, умалчивая о продолжении. На бочках и на булыжниках под ногами, на ступенях лестницы лежал неровный слой закаменевшей грязи, напоминавшей разбросанную комками глину. Разило чем-то сырым и холодным.

– Закрой дверь, – тихо молвил Громол, оглянувшись.

Юлий повел светом, набираясь духа, чтобы отстать от брата на несколько шагов… когда дверь, словно захваченная сквозняком, дрогнула на глазах ошалевших от неожиданности мальчишек, начала проворачиваться, ускоряясь, и захлопнулась с грохотом, от которого сорвался в пазах и скользнул в гнездо засов. Дверь заперлась. Не ощущалось ни малейшего дуновения ветра, которое могло бы оправдать эту шальную выходку.

Сердце зашлось и стучало быстро, как бывает, когда нежданно провалишься под лед.

Лихорадочно метнувшийся по углам камеры свет не открыл мальчикам ничего иного, кроме все тех же камней и хлама. Западня захлопнулась, но та нездешняя сила, что привела в действие бездушные доски и железо, сделав свое дело, хранила молчание.

Перемогая тягучий страх, Юлий заставил себя следовать за Громолом, хотя каждое новое движение и каждый шаг наполнены были все тем же страхом. Потребовалось собрать силы, чтобы двумя руками удерживать над собой фонарь, когда Громол поднялся на две ступени и принялся дергать прочно заклинивший засов. Запор застрял намертво, как вбитый.

Юноши не обменялись ни словом, не хватило духу посмотреть друг другу в глаза. Громол торопился, пытаясь всунуть острие меча между загнутым концом засова и железной обоймой, в которой засов скользил. Едва это удалось, он навалился на меч как на рычаг, рассчитывая расклинить намертво застрявший запор. Железо скрипнуло, звон – и Громол шатнулся со сломанным мечом в руках. Закаленный харалуг лопнул, кончик лезвия остался в щели.

Громол растерянно сжимал укороченный, но все еще опасно сверкающий меч. Юлий сдернул с фонаря покрывало, обронив его под ноги, и светил во все стороны.

Но страх прошел.

Возрастая без меры, страх перевалил, наконец, порог чувствительности, когда можно было ощущать страх, как страх. Это было уже нечто иное – остались только простейшие ощущения: слух, зрение, тяжесть фонаря в руке, мелко бьющая тело дрожь. Не было ни опасений, ни надежд, никаких мыслей вообще – только непреходящий озноб и острота восприятия. Все, что происходило с Юлием, происходило как бы не с ним, Юлий обрел способность наблюдать за собой со стороны, слушая сердцебиение, как чужое. Словно это было уже на том свете, после смерти. Душа его, как самая слабая, пугливая часть существа, не выдержав встряски, оторвалась от тела и отстранено наблюдала теперь за отчаянными содроганиями бездушного и потому бесстрастного, в сущности, Юлия.

Из закрученного провала лестницы скользнул махающий комок… безобразное порождение тьмы – летучая мышь.

– Держись за мной, – сказал Громол, подвигаясь к ступенькам.

Не имея страха, Юлий не имел и мыслей, отказало и воображение. Юлий сознавал шаг, тяжесть фонаря, он жил одним мигом, жил настоящим, похожим на ввинченную во мрак лестницу. Тьма затягивала его, отступая перед светом фонаря все вверх и вправо, тьма сворачивалась, ступенька за ступенькой закручивалась она вверх. И тьма кралась сзади, неумолимо поднималась, скрадывала все то, что уступила уж было свету, который, изламываясь о тень Громола, скакал в руке Юлия.

Поворот винтовой лестнице ставил Громола в невыгодное положение при нападении сверху; задержавшись, он перенял меч в левую руку, но и так чувствовал себя неуверенно, потому опять взял меч как привык и, не спуская глаз с отползающей темноты, начал подниматься.

На втором ярусе башни они нашли угловатые залежи какой-то рухляди, но здесь не остановились. Лестница винтилась вверх и они снова вошли в каменный колодец.

– Залезем только, подымемся и спустимся сразу обратно. Посмотрим, – прошептал Громол.

Напрасно он это сказал: подмывающий страх подкатил к горлу, Юлий оглянулся вниз, туда, где наползала, слизывая проделанный путь, тьма.

В призрачном сумраке реял ржавый клинок.

Через мгновение Юлий сдавленно вскрикнул, шарахнулся к брату, пытаясь за него схватиться, но споткнулся и так саданул колено о выщербленный угол ступени, что, кажется, потерял сознание. Было это или нет, обожженный болью, он чудом удержал фонарь, не разбил стекло и не вывалил под ноги Громолу свечу – единственное, что держалось остатком воли: уберечь свет.

Громол перескочил брата и с маху рубанул мелькнувшую вслед за клинком конечность. Чудовище взвыло, но из перерубленной плоти, из культи не хлынула кровь. Исказившись лицом от ярости, страха и отвращения, Громол, почти не разбирая противника в темноте, несколько раз рубанул то, что там копошилось, – скрежет, звон, вой, шум падения, вопли и проклятия. Стоя на четвереньках и так удерживая фонарь, чтобы светить, Юлий не видел чудовищ, они подались вниз, отступив перед бешеным напором человека.

– Там их… кишат! – крикнул Громол между вздохами. – Упыри!

Он пятился, отмахиваясь мечом, юноши отступали, поднимаясь все выше.

– Открой фонарь! Огонь… Нужен огонь! – возбужденно восклицал Громол, не имея возможности ничего толком объяснить. – Помоги! Ну же!

Не переставая орудовать мечом, чтобы удержать упырей от натиска, Громол терзал свободной рукой воротник, словно пытался его разорвать, и Юлий догадался, что нужно расстегнуть пуговицы. Он принялся помогать, тоже одной рукой, что было непросто, потому что Громол не стоял на месте и дергался.

Воротник удалось расстегнуть, лишь когда лестница кончилась и вышли на ровный пол яруса. Набитый метущимися тенями провал лестничного колодца копошился, тянулись скрюченные конечности, увешенные обрывками истлевших одежд, громыхали проржавленные доспехи, мелькали мутные, запорошенные песком глаза, белели зубы и кости.

Но Громол остановился. Наконец он вытянул намотанную вокруг шеи змеиную кожу и снова потребовал огня. Юлий торопливо подставил раскрытый короб, внутри которого горел засаженный в гнездо огарок свечи.

Поджечь кончик змеиной кожи – вот что было нужно. Оберег вспыхнул сразу, и горел ярким палящим светом, не обугливаясь, – Юлий отметил это краешком сознания. Высоко подняв огонь, Громол отступил к середине четырехугольной камеры.

Пользуясь заминкой, с полдюжины мертвяков успели выбраться из колодца лестницы и расползлись вдоль стен. Вылез и двинулся на Громола пробитый колом старик, дряхлый горбатый колдун, весь засыпанный могильной землей. Землею набит был щербатый рот, земля сыпалась из ушей, комки могильной глины путались в всклокоченной бороде; ржавый, как сама земля, мертвец медленно подступал, нацеливаясь в мальчиков истлевшим колом, который торчал из черной раны в груди.

Однако, в круге волшебного света упырь бледнел, терял вещественность очертаний. Еще шажок, шаг, ближе к оберегу – перекореженная, покрытая коростой рожа почти растворилась в воздухе – упырь становился прозрачен, сквозь призрачное тело различалась жмущаяся в тени нечисть – мертвецы. Не в силах выносить более испепеляющее действие оберега, упырь заколебался, как медуза, и начал пятиться. Вдали от волшебного огня возвращалась вещественность полусгнившей плоти. Упырь пятился, ослепленный, пока не ударился торчащим из спины колом в простенок между окнами и упал с отчетливым скрежетом, который издавали, по видимости, закоченевшие в могиле суставы.