Проклятый - Мастертон Грэхем (Грэм). Страница 5
— Ты, наверно, шутишь, Джон. Зачем тебе всем этим себя отягощать?
И она поцеловала меня в лоб. Однако после переезда в Грейнитхед мне показалось, что мы обладаем теперь большим количеством вещей — часов, столиков, кресел-качалок — чем я мог бы себе представить в самых смелых мечтах, даже больше, чем считал необходимым. Более того, в глубине души я впал в панику при мысли, что я не заработаю в этом году больше денег, чем в прошлом.
Когда я просил увольнения, на меня смотрели так, будто я заявил, что являюсь педерастом. Президент прочитал мое заявление, потом прочитал еще раз, даже перевернул его пару раз в руках, чтобы окончательно убедиться в его содержании. Потом он сказал:
— Джон, я принимаю твое увольнение, но позволю себе процитировать тебе цитату из Горация: «Изменяются небеса, но не души, которые плывут через океан».
— Да, мистер Хендрик, — бесцветно ответил я. Я поехал в снятый нами домик в Фергюсоне и выдул целую бутылку «Шивас Регал», прежде чем вернулась Джейн.
— Ты уволился, — заявила она, нагруженная покупками, которые уже не могли себе позволить.
— Я дома и я пьян, значит, я сделал это, — ответил я.
В течение шести недель мы переехали в Грейнитхед, в получасе езды от родителей Джейн. А когда пришло лето, мы купили дом у Аллеи Квакеров, на северо-западном берегу полуострова Грейнитхед. Предыдущий хозяин был сыт выше всех заявок от ветра, как сказал нам посредник из бюро по торговле недвижимостью: ему было достаточно морозных зим, достаточно моллюсков, и он переехал на юг, в помещение, нанятое в Форт Лодердейл.
Еще две недели спустя, когда в доме все еще царил хаос, а мой счет в банке выглядел еще более мизерно, мы наняли лавку в самом центре старой деревушки Грейнитхед. Большие парадные ее окна выходили на площадь, где в 1691 году повесили за ноги и сожгли единственную ведьму из Грейнитхед и где в 1775 году несколько британских солдат застрелили трех рыбаков из Массачусетса. Мы назвали нашу лавку «Морские сувениры» (хотя мать Джейн в качестве названия предложила «Лом и рухлядь») и открыли ее с гордостью и гигантским количеством темно-зеленой краски. Я не был до конца убежден, что мы заработаем на жизнь, продавая якоря, корабельные орудия и мачты, но Джейн рассмеялась и сказала, что все обожают морские сувениры, особенно люди, которые никогда не плавали, и что мы будем богаты.
Ну что ж, богатыми мы не были, но зарабатывали достаточно, чтобы хватало на суп из моллюсков и красное вино, на взносы в ипотеку и на дерево для камина. А Джейн и не желала ничего больше. Конечно, она хотела также и детей, но не даром, а по крайней мере, когда они появятся на свет.
За те несколько кратких месяцев, которые мы с Джейн жили и работали в Грейнитхед, я сделал несколько важных открытий в своей жизни. Прежде всего, я открыл, что на самом деле может быть любовь, и совершенно убедился, что до сих пор я не понимал и не знал этого.
Я открыл, что может означать лояльность и взаимоуважение. Я научился также и терпимости. В то время, когда отец Джейн относился ко мне как к какому-то анонимному младшему чиновнику, которого он вынужден забавлять на торжественном приеме, и время от времени, хоть и с явной неохотой, угощал меня рюмочкой домашнего бренди еще 1926 года изготовления, мать Джейн дословно содрогалась, когда я входил в комнату, и кривилась, как только я, забывшись, переходил на свой выразительный акцент Среднего Запада из Сент-Луиса. Относилась же она ко мне с ледяной вежливостью, что было намного хуже, чем откровенная враждебность. Она прилагала всевозможные усилия, чтобы только со мной не разговаривать. Например, она спрашивала у Джейн: «Выпьет ли твой муж чая?», хотя я сидел тут же, рядом. Но Джейн с загоревшимися глазами отвечала:
— Не знаю. Сама спроси его. Я все же не ясновидец.
Причина была проста: я не учился в Гарварде, я жил не в Хюанниспорт, даже не в Бек Бей, к тому же я даже не принадлежал к загородному клубу. Когда Джейн еще жила, они имели ко мне претензии, что я испортил жизнь их ребенку, а когда она погибла, то обвиняли меня, что я ее убил. Они не винили водителя грузовика, который должен был уступить дорогу, они не винили механика, который не проверил тормозов. Они обвиняли только меня.
Как будто, прости меня, Боже, я сам себя не обвинял.
— Я уладил все платежные вопросы, — сказал мистер Бедфорд. — Я заполнил формуляр 1040 и потребовал возвращения затрат на врачебную помощь в госпитале, хотя было очевидно, что это бесцельно. С этих пор… гм… я буду передавать твои счета мистеру Роснеру, если ты ничего не имеешь против.
Я кивнул головой. Естественно, Бедфорды, желали как можно скорее избавиться от меня, но, конечно же, так, чтобы это не выглядело излишней поспешностью или отсутствием хороших манер.
— И еще одна мелочь, — продолжал мистер Бедфорд. — Миссис Бедфорд желала бы оставить на память ожерелье из алмазов и жемчуга, которое принадлежало Джейн. Она считает, что с твоей стороны это был бы прекрасный жест.
Было видно, что эта просьба глубоко озаботила мистера Бедфорда; но было ясно и то, что он не осмелился бы появиться домой с пустыми руками. Он барабанил пальцами по краю стола и неожиданно повернул голову в сторону, как будто бы это не он упомянул об ожерелье, а кто-то иной…
— Учитывая при этом стоимость ожерелья… — небрежно бросил он.
— Джейн дала мне понять, что это семейная реликвия, — сказал я самым мягким тоном, на который только был способен.
— Ну… да… это правда. Оно было в нашей семье сто пятьдесят лет. Его всегда передавали очередной миссис Бедфорд. Но поскольку у Джейн не было детей…
— …и к тому же, она была всего-навсего миссис Трентон, — добавил я, пытаясь за иронией скрыть горечь.
— Ну, вот, — озабоченно буркнул мистер Бедфорд. Он шумно кашлянул. Вероятнее всего он не знал, как себя вести.
— Ну, хорошо, — сказал я. — Все для Бедфордов.
— Я очень тебе обязан, — выдавил из себя мистер Бедфорд.
Я встал.
— Должен ли я еще что-нибудь подписать?
— Ничего. Ничего, благодарю, Джон. Все уже улажено. — Он встал тоже.
— Помни, что если бы могли тебе в чем-то помочь… достаточно, если позвонишь нам.
Я кивнул головой. Наверно же я не был прав, питая такую антипатию к Бедфордам. Это правда, что я потерял молодую жену и еще не родившегося ребенка, но они потеряли единственную дочь. Кого они могли обвинять в своем несчастье, если не Бога и не самих себя?
Мы обменялись с мистером Бедфордом крепким рукопожатием, как будто генералы враждебных армий после подписания не слишком почетного перемирия. Я направился к двери, когда неожиданно услышал женский голос, говорящий совершенно естественным тоном:
— Джон?
Я резко обернулся. У меня волосы на голове съежились от страха. Я вытаращил глаза на мистера Бедфорда. Мистер Бедфорд в свою очередь уставился на меня.
— Да? — бросил он. Потом сморщил брови и спросил: — Что случилось? Ты выглядишь, как будто увидел духа.
Я поднял руку, напряженно прислушиваясь.
— Вы слышали что-нибудь? Какой-то голос? Кто-то произнес мое имя?
— Голос? — повторил мистер Бедфорд. — Чей голос?
Я заколебался, ведь сейчас я слышал только уличный шум за окном и стук пишущих машинок в соседних комнатах.
— Нет, — наконец выдавил я. — Видимо, мне что-то показалось.
— Как ты себя чувствуешь? Может, тебе надо еще раз поговорить с доктором Розеном?
— Нет, зачем же. Это значит, все в порядке, спасибо. Со мной ничего не случилось.
— Это точно? Ты выглядишь не особенно хорошо. Как ты только вошел, я сразу подумал, что ты не очень хорошо выглядишь.
— Просто бессонная ночь, — объяснил, оправдываясь я.
Мистер Бедфорд положил мне руку на плечо, не так, будто хотел придать мне уверенности, а скорее так, как будто сам должен был на что-то опереться.
— Миссис Бедфорд будет очень благодарна за ожерелье, — заявил он.
3
Перед ленчем я выбрался на одинокую прогулку по Жабрам Салема. Было холодно. Я поднял воротник плаща, а из моего рта вылетал пар. Голые деревья стояли неподвижно в молчаливом ужасе перед зимой, как ведьмы из Салема, а трава была серебряной от росы. Я дошел до эстрады, покрытой полукруглым куполом, и сел на каменные ступени. Неподалеку двое детей играли на площадке; они бегали, переворачивались, оставляя на травянистой площадке зеленый запутанный след. Двое детей, которые могли бы быть нашими: Натаниель, мальчик, умерший в лоне матери. Как еще иначе назвать не родившегося сына? И Джессика, девочка, которая так никогда и не была зачата.