Тарантул - Валяев Сергей. Страница 11

Уже в госпитале под Тверью я узнал, что он подорвался на противотанковом фугасе, начиненном металлическими прутьями, болтами и стальными шарикоподшипниками. Чечи в этом смысле были удивительно изобретательны.

Вы видели, властолюбивые суки, как умирают те, кто защищает ваши многократно пере… баные чужой волей жизни? Думаю, нет. Потому, что у вас вместо глаз — бельма.

У кирпичного дома по проспекту Ленина маялся человек. Я его не узнал, и джип проехал мимо. Пришлось Серову бежать за машиной и орать, что это он, а не кто другой. Одет был крайне скромно — легкая куртка, цивильный костюмчик, белая сорочка, галстук, начищенные туфли. Я удивился, что за маскарад? Или снова женимся, дружище?

— Политика, — прохрипел, падая на переднее сидение. — Там… там уважают эту униформу.

Я недоверчиво покосился: с каких пор мой товарищ придерживается правил хорошего тона? Странно?

— Лучше бы ты женился, — хмыкнул я. — Второй раз. И снова на Анджеле.

— Не-е-е, — хохотал Серов, дрыгая ногами. — Лучше смерть.

Когда мой друг заявил, что желает жениться на девушке по имени Анджела, со мной случился истерический приступ. Я бился в конвульсиях от смеха, как сумасшедший. Анджела была известная и знаменитая шлюшка всего Подмосковья, включая Амурскую область и Бухарские Эмираты. Правда, папа её был генералом бронетанковых войск и мог защитить честь дочери всеми войсками, ему подчиненными. Впрочем, о какой чести могла идти речь?

— Зачем это тебе? — спросил я после приступа.

— Я честный человек, — ответил жених, елозя по щекам мыльным помазком. — А ты идиот и не веришь в высокие чувства-с.

— А как же Антонио?

Мой друг соскреб с подбородка пышную пену и мучительно покосился на меня:

— Я её люблю… люблю, как сестру.

И порезался, я увидел: пена окрашивается в малиновый цвет.

— Ты порезался, — сказал я.

— Что? — не понял.

— Кровь.

— А, черт, — сказал Серов. — Вечно эта кровь. Не говори мне под руку. У тебя дурная привычка: говорить под руку.

— А у тебя лезть под юбку.

— Я честный человек.

— Это я слышал. А еще?

— Что еще?

— Чем так пригожа невеста?

— Она… она стихи мои… наизусть… — признался. — Во время акта…

— Какого акта?

— Полового, балда.

— С кем?

— Что с кем?

— Твои стихи наизусть во время полового акта… с кем?..

— Иди ты!.. — истерично заорал поэт. — Я её люблю… безумно!.. А вы все пошлые люди… Боже, в какому миру я живу? И с кем?..

Я пожал плечами — каждый сходит с ума, как он хочет.

Надо сказать, свадьба готовилась на славу, с купеческим размахом, на все Ветрово. Папа-директор ковровой фабрики и папа-генерал бронетанковых войск — убойная смесь для всеобщего праздника. Было такое впечатление, что в городке одновременно проходят учения танковых соединений и выставка достижений ковровой промышленности среднерусской полосы.

Что подействовало в последнюю секунду на Серова-младшего, не знаю, однако в авто (по пути к священному обряду) он был крайне возбужден, в комнате жениха впал в меланхоличную задумчивость; когда же его подвели к затоптанному коврику, когда задали вопрос, скорее риторический, о том, желает ли он?..

Он дернулся, недоуменно покрутил головой, медленно освободил свой локоток от руки невесты… И, задумчивый такой, удалился… Я легкой трусцой бежал за ним. В спину ударила волна — штормовое предупреждение: гости-гости-гости…

Упав в джип, мой друг неистово захохотал, орал, чтобы я гнал, гнал, гнал… К черту!.. К Богу!.. И ещё дальше!.. С радостным облегчением я исполнял его просьбу.

Малость прийдя в себя, экс-жених велел катить к ресторану «Экспресс». Там нас встречали многочисленные гости со стороны невесты. Серов, похохатывая, выволок мимо них ящик шампанского. Какой-то седенький, ясноглазый и добродушный дядюшка невесты активно нам помогал укладывать тяжелые кегли на заднее сидение. И ещё помахал, родной, нам на прощание.

Как не начались военные действия в городке, не знаю. На месте папы-генерала я бы разнес в пух и прах фабрику имени Розы Люксембург. За оскорбленную честь своей дочери, единственной, любимой и неповторимой. Неповторимой для всего офицерского личного состава подмосковных военных гарнизонов.

А мы отправились к Антонио. И упились шампанским. Я никогда не подозревал, что им можно так неизящно упиться.

Совсем не просто быть человеком.

Москва встречала напряженным гулом, индиговым смогом над автомобильными заторами, суетным столпотворением у вокзалов, бесконечными торговыми рядами и ларьками, трамвайным трезвоном, ободранными за зиму зданиями, площадями, замытаренными мусором, тлением, ложью, воровством власти, нищетой народа, национальным позором, общим безумием, углублением экономических реформ, диалектическим законом единства и борьбы противоположностей…

Мой друг, тщательно выбритый до порезов, жующий кофейные зерна, счастливый, дурачился, кричал, пел, у светофоров приглашал пугливых девушек любить его, декламируя им стихи.

Наконец мы подкатили к невзрачному и обшарпанному зданию. Я не хотел идти туда, мне было хорошо в колымаге, она защищала меня от суеты долгого первого дня, да Серов настоял — хотел, чтобы я, видимо, увидел миг его удачи. Миг удачи — и долгая человеческая жизнь.

По узким, пропахшим бумагой и казеиновым клеем коридорам сновали служащие. Их шагов не было слышно — на полу лежали толстые ковровые дорожки. Не от нашей ли «Розы Люкс»?

Спотыкаясь об их чрезмерную ворсистость, я поплелся за другом. Тот нарочито высоко поднимал ноги, и от этого его движения походили на механические, как у бойца при полной ратной выкладке.

У одной из бесконечных стандартных дверей мы приостановились. Поэт поправил галстук и шагнул в кабинет.

Маленькая каморка была заставлена столами, стульями и полками, те в свою очередь были завалены продукцией издательства и прочей макулатурой. В этом бумажном хламе жил плюгавенький человечек. Он раздрызгано вскочил с места и долго жал руку областному пииту, выходцу из народных недр, так блеял человечек, есть, есть ещё самородки у нас, выражающие свои глубинные, неординарные движения души, убедительно отражающие общенациональные стремления к гуманистическому примирению…

Это был словесный понос. Я заскучал. Серов мычал нечто неопределенное, он потерял чувство юмора, ему все это нравилось. Он мелко переступал с ноги на ногу и потряхивал головой. Во всей этой сцене было нечто эстрадное.

Я присел на подоконник. На двери висела знакомая мне реклама: стюардесса призывала летать самолетами Аэрофлота.

Я вспомнил утро, себя в нем, угарного Саню в этом утре… Мне помешали вспоминать — мешал голос, с визгливым фальцетом выговаривающий:

— Ну, голубчик, поймите, я не спорю, строчка прекрасна, она удивительна по своей э-э-э… семантике, но в ней нет смысла…

— Как это нет смысла? — удивлялся Сашка. — «Капканы аплодисментов, как холостые выстрелы».

— Вот! Прекрасная строчка, однако… Капканы — это э-э-э… капкан орудие для ловли этих самых мышей, да?

— И крыс, — сказал я.

— Что? — поэт нервно листал страницы будущей книги.

— Вот именно, молодой человек, именно, — обрадовался редактор. — И крыс!.. А тут аплодисменты!.. И ещё выстрелы?

— Холостые, — зло уточнил их творец.

— Господи! — всплеснул ручками человечек. — Кто из нас знает, какие выстрелы холостые, а какие нет?

— Что? — спросил мой друг. — А почему это стихотворение не пойдет?

Тут я заметил, что костюм моего товарища совсем не новый и не модный, и Серов из него давно вырос.

— Это? — редактор натянул очки. — Право, не знаю. Это решение заведующего. Но все это не принципиально, голубчик. Не принципиально! Вы потом поймете… Книга же есть! Есть!

— Што?! — прошипел мой друг и резким движением сорвал галстук-удавку. — Черта лысого — книга!

— Вы не правы, не правы! — подпрыгнул человечек. Обут был в мягкие войлочные тапочки. — Вы должны понимать: существует определенный спрос… э-э-э… общественное мнение… в конце концов, рынок…