Тарантул - Валяев Сергей. Страница 4

— Зачем? — спрашиваю я. — Лучше без меня.

— Алеша, лучше с тобой, — смеется Лаптев. — Мама напереживалась…

— Ладно, — прерываю я. — Посмотрим.

— Постарайся, Алексей.

Даже смерть не спасает от пошлости жизни, даже смерть.

Включаю мотор — тени знакомых, обшарпанных домов наплывают на ветровое стекло. Дороги разбухли от таяющего снега и грязи, прохожие неловко и грузно прыгают через лужи, отражающих небо. Лица напряженные, больные и зависимые от местной власти, погоды, обстоятельств. На привокзальном пятачке старые чадящие автобусы, которые атакуют преждевременные дачники, и новые яркие торговые палатки, подчеркивающие убогость, нищету и заштатность городка.

Все знакомо и привычно. Я вернулся туда, откуда ушел? Зачем тогда уходил?

Заградительный взмах легкой руки. Я притормаживаю джип, открываю дверцу.

— Ой, я не вам.

— Тем не менее, — говорю я. — Бензин дорожает, а жизнь продолжается. Прошу.

У моей будущей пассажирки юное некрасивое лицо, через четверть века она будет хорошенькой мегерой своему мужу. Девочка садится, настороженно косится, нервно тормошит сумочку.

— Сегодня катаю бесплатно, — говорю я. — А почему я тебя не знаю?

— А мы на практике, — отвечает. — На вашем ковровой фабрике.

— Ааа, на «Розе Люкс».

— Где? — не понимают меня.

— Фабрика имени Розы Люксембург, мы её так называем. А тебя как зовут?

— Полина, — и поправляет волосы у виска. У неё милое некрасивое и хрупкое лицо. Протянуть бы к её лицу руку. Как к озеру.

Однажды я оказался у нашего озера — местной достопримечательности. Сюда по выходным приходили отдыхать, купаться и пить местную водку. Тогда по озеру плавали лебеди. Они качались на латунной от вечернего солнца дорожке. Смеялись невидимые из-за кустов девушки. Ветер шумел в деревьях собирался дождь. Продавали мороженое. Почему я не прошел мимо тележки, не знаю. Я занял очередь и смотрел, как дымится сухой лед. Он был удивительно бел, его хотелось лизнуть. Потом я услышал за спиной знакомый голос. Это была девочка Виктория и с ней Соловьев, Соловей-Разбойник, они тоже решили занять очередь. И крайним в этой очереди оказался я. Мой бывший одноклассник протянул руку, у него была привычка тянуть руки для рукопожатия. И я пожал протянутую руку. Соловьев был счастлив видеть меня месяц как закончили школу и с тех пор…

— Поступаю в институт, — признался я.

— В какой? — спросила Победа.

— Небось, в торговый? — хихикнул Соловей-Разбойник.

— Технологический.

— Ааа, — сказала, — лучше бы в торговый, у твоего Лаптева такая лапа…

— … мохнатая, — засмеялся Соловей. — Мне бы такую волчью лапку, я бы весь мир перевернул вверх тормашками.

— Ой, зайчишка-хвастунишка, — хохотала Вика.

Когда мы заканчивали есть мороженное, закрапал дождь. Девочка и Соловьев заспешили в кинотеатр «Авангард» на новый фильм, а я остался. Они ушли — я спустился к озеру и протянул клейкие руки к воде.

Дождь быстро прекратился — только прибил летнюю пыль. Но лицо мое было мокрым от этого быстрого дождя.

Я переключаю скорость и обращаю внимание на острое колено пассажирки, запакованное в ажурный дедерон. Положить бы руку на него? Нельзя, я получил хорошее воспитание. Оказывается, все-таки не освободился от своей застаревшей болезни: казаться лучше, чем есть на самом деле.

Что было пороками, стало привычками.

Помню, как меня провожали. Был месяц май. И было тепло. Гуляли на даче красного командарма и лихого рубахи Иванова, моего деда. Серов-младший пригласил всех девочек городка. Их было очень много, они нагишом бегали за ним и визжали, как русалки, пойманные в сети трудолюбивыми рыбарями. Санька декламировал свои стихи. Потом все ушли купаться на лесной карьер, который мы называли озером.

Я остался, и рядом со мной в ту ночь была она, Вирджиния, а по нашему, простому — Верка. У неё было хорошее качество: сдерживать свои обещания. Она дала мне слово быть, и она была.

И была ночь, и были мы, и больше никого.

Она сидела на веранде. Ночной ветер гнал облака, месяц нырял в них, как парус. Она сидела на веранде и курила. Запах от папиросы был странным, сладковатым.

Парус в небесном океане пропал; тлеющий огонек вспыхивал, как маяк.

Я грубо повалил её на тахту.

— Нет, — сказала Вирджиния.

— Я люблю тебя, — сказал я.

— Я прижгу тебя.

— Жги, сука, — прохрипел я, с усилием раздирая её ноги; потянул руку вниз.

— Пусти, дурак. Больно.

— Нет, не больно.

— Больно.

Она снова сдержала свое слово — боль прошила ладонь. Я, смеясь, поднялся. Она лежала — свет паруса осветил её, и я увидел оскал улыбки, провалы глазниц, заострившийся нос, темные пятна; мне показалось, что передо мной — разлагающийся труп…

Я вывалился с веранды в кусты. И меня выворотило наизнанку желчью ужаса и предчувствием её и своего будущего. Впрочем, выворотило меня от недоброкачественной пищи и того, что я выпил. Я совершенно не умею пить. Я блюю, когда выпиваю чуть больше, чем мне положено. Так я устроен. Как не все.

Меня неприятно швыряет на руль. На повороте зазевался и мою колымагу выбрасывает на встречную полосу. А впереди, вижу, чадит дизельный КамАЗ. С панельными блоками для новых домов, где будут проживать удачливые новоселы.

У каждого свои маленькие радости жизни. Если то, как мы живем, можно назвать жизнью.

Птичий вскрик в далекой стороне — ты тоже хочешь жить, девочка Полина. Не волнуйся, я тоже хочу выжить. Глупо и несправедливо быть раздавленным тупым и грязным железом после возвращения из ада…

Ревет фордовский мотор, рвет скорость машину, вывозит нас импортная лошадка в жизнь прекрасную и удивительную.

Боковым зрением вижу — скользит грязевой мазок борта КамАЗа, скользит и пропадает.

— Мамочки, — слышу я.

Я не отвечаю. Я молчу. В городках нашего детства не может быть страха.

Не может быть страха. Это я понял однажды, когда наш класс отправили оказывать шефскую помощь колхозу «Путь Ильича». Мы стали загружаться в заказной автобусик, и тут девочкам захотелось пить. Меня и Серова послали в магазин. Мы загрузили рюкзаки бутылками, и, когда громыхая ими, перебегали дорогу, нас переехал грузовик средних размеров.

Мы рухнули, погребенные газированной шипучей дрянью. Я лежал, помню, в луже, и смеялся от столь неожиданного приключения, абсолютно не испугавшись, а на моих губах был сладкий привкус. Как потом выяснилось, это был последний день из моего детства.

Меня просят притормозить. Вот и все — мы расстаемся навсегда, девочка Полина. Жаль. У неё жалкое и растерянное лицо, она что-то хочет мне сказать.

— Сегодня катаю бесплатно, — повторяю.

— Спасибо, — говорит она. — А как вас зовут?

Я называю свое имя. Зачем? В данном случае, проще назвать имя, чем не называть его.

— Алеша, а можно я вам… позвоню, — торопится. — У вас телефон… вот… А я живу у тетки…

— Привет тете, — удивлен, неужели ещё могу кому-то нравиться?

Конечно, приятно такое отношение, однако девочка моя, ты ведь играешь в куклы? Зачем тебе нужен? Тем не менее называю цифры — шифр будущих наших встреч? Зачем эти встречи? Так уж я похож на героя с крепкой челюстью и глазами, задурманенными сердечной поволокой?

Я оставил Полину на обочине. Она доверчиво взмахнула рукой, как ребенок по имени Ю. Так странно я называл свою маленькую сестричку. Все её называли Юлией, а я — Ю.

После того, как меня и Серова благополучно извлекли из-под грузовика, выяснилось, что ничего страшного не произошло. Правда, поранили руки о стекло и облились сладкой водой с головы до ног. Но ведь живы, слава Богу. И, перевязав руки, нас отправили по домам. Колхоз так не дождался двух молодых обормотов, которые мечтали свалить урожай картофеля в закрома родины.

У меня был ключ. Я открыл ключом дверь, потому что у меня был свой ключ, он у меня всегда был. Потом принялся возиться в сумерках прохожей. Мне было неудобно с грубо перевязанными руками. На шум из ванной появилась мама и назвала имя Лаптева. У неё был странный, мне незнакомый голос. Это была не мама, это была чужая женщина, но в мамином атласном халате. Я подумал, что ошибся квартирой. Потом почувствовал, как радиация стыда прожигает меня насквозь. Как пульсирует кровь в порезах. Как спазмы обиды, горечи и ненависти…