Нефритовые четки - Акунин Борис. Страница 102

Разгреб снег и поднял увесистый предмет, тускло блеснувший в отсвете пламени.

Это был массивный железный крест на цепи, в которой разошлось одно из звеньев.

Наутро, как и собирались, двинулись дальше.

Потери от ночного пожара оказались не столь уж велики. По счастью, вся поклажа оставалась в санях и от огня не пострадала. Сгорело лишь кое-что из одежды – у тех, кто выскочил на улицу в белье, но это было поправимо. Самый большой ущерб понес дьякон, лишившийся скуфейки и подрясника, – ему переодеться было не во что. Но Крыжов дал Варнаве запасные валенки, Кохановский вязаный свитер, Евпатьев – короткий полушубок, а голову погорелец повязал шерстяным платком на пиратский манер и в этом наряде стал даже живописен.

Чудом спасшуюся Кириллу взяли с собой – она тоже держала путь в верховья. Евпатьев почтительно пригласил сказительницу к себе в возок, Полкашку укутали в одеяло и посадили рядом с кучером.

Поехали.

На этот раз устраивать пробежку Фандорин не стал, сел в сани к Одинцову. Им было что обсудить.

Когда караван рассредоточился, вытянувшись по льду неторопливой сороконожкой, в замыкающей повозке начался серьезный разговор, малопонятный для постороннего уха.

– Вот и вся недолга, – сказал полицейский, поотстав от евпатьевской кибитки, что ехала перед ним.

– Неужели? – задумчиво молвил Эраст Петрович.

– А то нет? Поджег-то кто?

– Он.

– Для чего поджег – ясно. Всех нас, антихристов, извести. Чтоб раскольников переписываться не понуждали. Нно, леший, шевелись! – прикрикнул урядник на еще не разогнавшегося конька. – Слыхали, как он дохтуру-то? «Теперь знаю», говорит. Знаю, как с вами, аспидами, обойтись… Ну, черт бешеный! Ходит по деревням, народ мутит.

Одинцов поглядел на собеседника, увидел, что тот озабоченно хмурит брови.

– Ай не так?

– Так-то оно так… Не все тут ясно. Как юродивый оказался в Раю раньше нас? Это раз. Хотел спалить ч-чужаков – понятно. Но Кириллу-то с девочкой за что? Это два. И, наконец, главная неясность: где нам теперь искать этого п-провокатора?

– Э-э, Ераст Петрович, не над тем голову ломаете, – покровительственно усмехнулся полицейский. – Что Лаврушка быстрей нас поспел, это не диво. Мы по реке ехали, петляли, а он напрямки, через лес. Кто тропы знает, не заблукает. Что тетку с малолеткой не пожалел – так он же, как пес взбесившийся. Злой, безумный, да еще и завидущий. Видали, как его корчило, когда все стали Кириллу слушать? Не мог он такого перенесть, заревновал. А про третий ваш спрос скажу: искать злодея нужно по верхним деревням. Туда он побег, туда. Будет юродничать, запугивать, шаткие души в могилу тащить. Беспременно должно нам его выловить, пока еще худших делов не натворил. А как схватим – повезем по всей реке показывать. Глядите, дурни сиволапые, любуйтеся, какой сатана у вас в учителях ходил, какому ироду веру давали.

– А п-поверят?

– Возьмем с поличным, да со свидетелями из местных – никуды не денутся… Что ж Крыжов, сонная тетеря, еле едет? Поспешать надо!

– П-пойду скажу.

Фандорин соскочил на лед, побежал к передним саням.

Узнав причину, по которой следовало торопиться, Лев Сократович без единого слова щелкнул кнутом, и скорость движения всей процессии увеличилась: первая повозка (сегодня роль буксира при Кохановском исполняла она) потянула за собой вторую; третья, с дьяконом и японцем, поначалу отстала, но Варнава гикнул на лошадь, и та заработала мохнатыми ногами с удвоенной быстротой.

– Гаспадзин, – позвал Маса, – Барунаба-сан раскадзывает про дзену, отень инчересно.

Варнава застенчиво пояснил присевшему на край саней Эрасту Петровичу:

– По матушке дьяконице скучаю. О прошлый год на Красную Горку повенчались.

– Курасивая, – одобрительно сообщил Маса и показал руками. – Вот такая. Рицо кругрое. Все кругрое.

Густо залившись счастливым румянцем, дьякон подтвердил:

– Удивительной красоты особа.

– Что ж, п-поздравляю.

Эраст Петрович снова сошел на снег, обернулся и увидел, что, пока он разговаривал с Крыжовым, в размещении пассажиров евпатьевского экипажа произошло изменение. Рядом с кучером теперь сидел Никифор Андронович в распахнутой шубе.

– Посадил девочку погреться, – крикнул он, – Загляните-ка, как там они?

– П-превосходно, – доложил Фандорин, встав на полоз и заглядывая в оконце.

Когда рядом не было посторонних, Кирилла, не слишком строго блюла «искус поношением» по отношению к своей поводырке. Полкаша, правда, сидела на полу, но голову пристроила к сказительнице на колени, та расчесывала ей волосы гребнем и негромко напевала – кажется, колыбельную.

Рот девочки был приоткрыт, глаза зажмурены – она уже уснула, да и самого Фандорина разом заклонило в сон от тихого, нежного голоса, от медленной мелодии, от шелестящих слов.

Но здесь Кирилла петь перестала и повернула голову к окну.

– Кто тут?

– Кузнецов, Эраст Петрович, – ответил он через стекло. – Что это значит – «до шестого дня»?

Ничуть не удивившись, она спокойно молвила:

– В старинных книгах написано: души праведных восстанут от конца света на шестой день.

– Вы, стало быть, тоже скорого к-конца света страшитесь?

– А чего мне его страшиться? – словно бы удивилась Кирилла. Говорила она не по-стерженецки, а очень чисто, по-городскому – хоть и с просторечиями, но грамотно. – И вы не бойтесь. Веруете вы не по-никониански, сердцем не порчены – это по голосу слышно. Страшный суд для сквернавцев страшен, кто душу не сберег. А вы Господу милы, Он вас приимет, яко сына возлюбленного, домой возвернувшегося.

Поразительно: когда о конце света вещал бесноватый Лаврентий, это звучало жутко, беспросветно, а у Кириллы даже про Страшный Суд выходило утешительно и мечтательно.

Хотел Эраст Петрович расспросить, откуда она пришла и отчего не по-здешнему разговаривает, но тут случилось неожиданное.

– Эге-гей! Эй! Стойтя-а-а! – донеслось откуда-то сбоку. – Стойтя-а-а-а!

На высоком берегу размахивал руками мужик на лыжах. Оттолкнулся ногой, ловко скатился наискось по обрыву, заспешил наперерез.

Крыжов уже придерживал лошадь, морда задней ткнулась в затылок дремлющему отцу Викентию – тот вскинулся, обронил шапку.

Приглядевшись, Фандорин узнал в крикуне одного из райских счетчиков.

Еще ничего не зная, лишь почувствовав – случилось несчастье, он бросился навстречу лыжнику.

– Беда, – прохрипел тот, – беда!

Он, видно, долго бежал через лес – от ворота валил пар, сивая борода около рта заиндевела и покрылась сосульками.

– Говори толком! – накинулся на него подоспевший Одинцов.

Следом подбежали остальные.

– Закопались… Ляпуновы… Никишка, жена его Марья и детишки, трое, – дрожащим фальцетом залепетал счетчик. – Утром соседка к им заходит, в избе никого… А в огороде земля проваленная и вот…

Он достал из-за пазухи листок.

Одинцов схватил, едва глянул и передал Эрасту Петровичу.

– Та же рука!

Фандорин тоже узнал – и текст, и почерк: «Ваш новый устав и метрика отчуждают нас от истинной христианской веры и приводят в самоотвержение отечества, а наше отечество – Христос…». И дальше все слово в слово, вплоть до заключительного: «А вашим новым законам повиноваться никогда не можем, но желаем паче за Христа умерети».

– Спасли? – взял он гонца за плечо.

– И-и-и, какое там! Задохлись. Знать, еще с ночи, после пожару залегли…

Одинцов схватил мужика за грудки:

– А Лаврушка-юродивый вечером по домам ходил?

Счетчик недоуменно смотрел на перекошенное лицо полицейского:

– Знамо ходил, за подаянием.

– И к Ляпуновым?

– Дак Марья Божьим людям всегда рада… Была, – прибавил вестник, и его морщинистые щеки задрожали – сейчас заплачет.