Нефритовые четки - Акунин Борис. Страница 109

Кирилла ничего не ответила, даже не кивнула, будто не расслышала. И немудрено – так расшумелись почтенные писцы.

– Ко всем загляну, это для меня честь великая, – громко сказала она. И вдруг прибавила. – Только поведайте, отцы, куда отсель Лаврентий-блаженный пошел? Я его в Денисьеве видала. Большой силы муж.

Ей ответили сразу и охотно, в несколько голосов:

– Лаврентий он наверх пошел.

– К Зелень-озеру!

Члены экспедиции обменялись красноречивыми взглядами.

– Заночуем, и в путь, – сказал Евпатьев. – Коням нужно отдохнуть. Да и нам не мешало бы. Давайте ужинать, господа – всухомятку, потчевать нас тут никто не собирается.

На ночлег остались в книжнице – больше все равно было негде. Проплелся по домам за данью отец Викентий. Вернулся, мурлыкая песенку.

Крыжов с Кохановским тоже устроили обход – надеялись уломать дедов каждого поодиночке. Ради пущего соблазна, взяли с собой целых четыре портфеля. С ними и воротились. Позже всех, ведомая Полкашей, прибрела Кирилла. Потчевать ее попотчевали, однако ночевать у себя никто не оставил – грех. Странница с поводыркой расположились отдельно от мужчин, в сенях.

Все легли рано – в девятом часу. Рано и проснулись – в половине пятого, то есть по-зимнему еще глубокой ночью.

Евпатьевский кучер уже грохотал самоваром.

День предстоял трудный, оттого и спешили.

На Зелень-озере, из которого брала начало река Выга, стояло целых четыре раскольничьих деревни. Поди угадай, в какую из них отправился Лаврентий. А стало быть, придется объехать все четыре.

Кое-как, наскоро перекусили – и в путь.

Пять повозок выехали из безмолвного, будто вымершего Богомилова шумно – с конским ржанием, позвякиванием сбруи и звоном колокольцев. Река приняла вереницу саней в свое белое, мягкое русло, стиснула лесистыми берегами, и звуки сразу приглохли. Езда по свежему снегу получалась небыстрой, но опытный кормщик Крыжов даже в темноте знал, где наст пожестче; его лошадь проворно перебирала завязанными в кожаные мешки копытами, почти не проваливаясь, а остальным по проложенной колее было уже легче.

Сани урядника Одинцова шли последними, то есть занимали самую привилегированную позицию – иначе конь не утянул бы трех человек (японца Эраст Петрович на сей раз усадил с собой).

Правил Фандорин, сам вызвался. Когда едешь в хвосте, быть возницей дело нехитрое, знай только не отставай.

Впереди покачивался фонарик, подвешенный на задке евпатьевского экипажа – даже если налетит вьюга, все равно не собьешься.

И тем не менее последние сани понемногу начали отставать, чем дальше, тем больше.

Ульян, оживленно беседовавший с Масой о женской красоте (оказалось, что их вкусы удивительно сходны), заметил это не сразу. А когда посмотрел-таки вперед и увидел, что путеводный огонек едва различим во мраке, попенял нерадивому кучеру:

– Что ж вы, Ераст Петрович. Наддайте-ка. Да кнутом его, кнутом.

– З-зачем бить живое существо? – безмятежно ответил Фандорин и, вместо того чтоб хлестнуть животное, натянул вожжи, так что сани вовсе остановились.

Он прибавил что-то по-японски. Маса достал саквояж, начал в нем рыться.

Полицейский ждал, недоумевая, что за внезапная надобность вызвала эту остановку. И уж подавно удивился, когда слуга подал своему господину сигару и спички.

– Чего это вы?!

– Уф, до чего ж я устал быть с-старовером. – Эраст Петрович раскурил сигару и с наслаждением выпустил струйку дыма.

– Они ж не увидят, что мы отстали! – попытался втолковать ему Ульян.

– Раньше, чем станут на привал, нипочем не обнаружат, – согласился Фандорин. – А это когда еще будет. Но искать нас не станут – я Никифору Андроновичу на кибитку з-записку прицепил.

Урядник заморгал:

– Какую записку?

– Что мы возвращаемся в Богомилово. Сейчас вот докурю и повернем.

Потеряв дар речи, Одинцов уставился на безмятежного курильщика.

– А… а людей спасать? – наконец пролепетал полицейский.

– За тем и вернемся. Разве вы не приметили, что несчастья происходят после того, как мы покидаем очередную деревню? Я дал себя обмануть дважды. В третий – слуга п-покорный. Как развернуть вашего буцефала?

Он натянул правую вожжу – конь лишь недовольно мотнул головой. Натянул левую – послушался.

– Ага, он у вас приверженец левостороннего д-движения, – весело сказал Эраст Петрович. – В Британии ему пришлось бы худо.

– Черт, как это я сам не скумекал! Проверить надо! Деды эти мне тож не понравились!

Ульян отобрал у городского человека поводья, как следует стегнул – обратно помчали вдвое быстрей.

Не прошло и получаса, как из темноты выплыл пологий холм, над ним – острый силуэт церквушки, приземистых домов.

Уезжали из Богомилова шумно, вернулись тихо.

Коня привязали к кусту близ берега, сами пошли пешком, крадучись.

– Где сховаемся? – шепотом спросил урядник и сам себе ответил. – В книжнице, где еще. Поди, не успела простыть.

Сказано – сделано.

Не скрипнув ступеньками, не стукнув дверью, засели в горнице. Огня не зажигали. Маса расположился у окна с одной стороны, полицейский с другой, Фандорин с третьей (четвертая выходила на реку и высматривать там было нечего).

– Дай Бог, чтоб я ошибся, – вздохнул Эраст Петрович. – Пойдут закапываться – остановим. Ну, а если будет тихо, как-нибудь нагоним своих, ничего.

Тихо-то было тихо, даже слишком. Стариковский сон известно каков, но миновал седьмой час утра, восьмой, а ни в одном из четырех жилых домов не замечалось ни света, ни какого-либо движения. Правда, было все еще темно. Когда писчикам и побаловать себя поздним вставанием, если не зимой?

Фандорин на время отвлекся от тревожных мыслей, ибо оказалось, что ему очень повезло с окном – оно выходило на восток.

Небо в той стороне обнаружило невероятный талант к колоризму в манере старых венецианских мастеров: из черного сделалось синим, из синего голубым, из голубого бордовым. Потом малиновым, алым, оранжевым, и наконец над острыми верхушками елей вылезло солнце, похожее на яблоко, которое тащит на иголках еж.

– Заспались что-то деды, – сбил Фандорина с лирического настроения урядник. – Хвастали, что с первым светом за стол садятся, листы писать. А сами все дрыхнут.

Вздрогнув, Эраст Петрович отшатнулся от окна, схватил с лавки шубу и выбежал на улицу.

Маса и Одинцов кинулись следом, причем каждый кричал:

– Что?! Что?!

– Нан да? Нан дэс ка?!

Но Фандорин был уже возле ближней избы. Громко постучал. Не дождавшись отклика, толкнул дверь.

Она открылась – в здешних краях запоры не в обычае, не от кого закрываться.

Весь дом состоял из одного-единственного помещения, почти голого, похожего на келью. Посередине непокрытый стол. На нем огарок свечи и листок бумаги.

Еще не взяв его в руки, Фандорин уже знал, что там.

Так и есть.

Текст тот же, только почерк другой: затейливый, с «разговорами» и «крендельками». Чернила свежие. Рядом чернильница с воткнутым пером.

Скрипнув зубами, Эраст Петрович передал бумагу уряднику, бросился в следующую избу.

Там такая же картина: свеча, чернильница, предсмертная записка.

И в третьей избе.

И в четвертой.

Лишь формула отвержения написана всякий раз на свой лад – видно, что каллиграфы напоследок желали показать мастерство.

Самих книжников нигде не было.

– В деревню ушли, с родными прощаться, – задыхаясь от бега, предположил Одинцов. – Деды старые, ходят медленно. Догоним! А не догоним – все одно с-под земли вытащим!

И уж схватил в сенях лыжи, готовый сию минуту кинуться в погоню.

– Что ж вы, Ераст Петрович? Берите в любой избе лыжи! Спешить надо!

– Не пошли они в д-деревню, – быстро оглядываясь по сторонам, сказал Эраст Петрович. – Маса, ищи подпол или погреб! Тика-о сагасэ!