Нефритовые четки - Акунин Борис. Страница 90
Однако рекомендация (очень солидная, от того самого приятеля, что принадлежал к числу осведомленных лиц) не понадобилась. Главный уездный статистик так обрадовался человеку, приехавшему из столицы, что на письмо даже не взглянул.
Алоизий Степанович Кохановский и сам всего год как приехал из Петербурга в эту северную глушь – добровольно, по зову сердца. Был он еще очень молод, без конца цитировал Некрасова и всей душой верил, что земству суждено преобразить Россию.
Город Стерженец был совсем маленький, можно сказать, вовсе и не город, а среднего размера село. Ни одного каменного здания, церковь, и та деревянная.
Но сидя в гостях у Кохановского и слушая, как вдохновенно тот расписывает революционное значение переписи, Эраст Петрович окончательно уверился, что отстал в своем Массачусетсе от жизни, и что представления о родной стране пора менять.
– Перепись – первый шаг к цивилизованию не одного отдельно взятого слоя общества, а всей народной массы! – горячо говорил статистик, размахивая чайной ложечкой. – Воистину Россия – страна огромных, неограниченных возможностей. Как здесь можно развернуться, если не боишься работы! В каком еще государстве человеку моего возраста доверили бы дело такого масштаба? Уездище у нас – больше Бельгии. От края до края 500 верст. Но, как говорится, глаза боятся, а руки делают. Распишем, всех распишем! И крестьян, и язычников, и мнихов по скитам! Каждого человечка, уж будьте покойны. Размеры, конечно, гигантские плюс адское бездорожье, но и это не беда, коли с умом взяться. Все деревни по берегам рек стоят, а это, доложу я вам, очень дельно придумано. Летом нетрудно доплыть на лодке, а зимой вообще красота – на саночках, как по маслу!
Наблюдать за энтузиастом и его юной женой, завороженно внимавшей оратору, было отрадно. Фандорин даже залюбовался Алоизием Кохановским, который своей худобой, долговязостью и в особенности остроконечной бородкой был вылитый дон Алонсо Кехана, разве что в пенсне.
– А что старообрядцы? – осторожно спросил гость. – Не будет ли с ними т-трудностей?
– Это да, – несколько померк стерженецкий идальго. – Это большая проблема. Завтра намереваюсь отправиться по Выге – река такая, к Белому морю выходит, близ Усть-Выжска. Но я-то отправляюсь не вниз, а в верховья. Все наши раскольники живут там… В декабре уже ездил, но не очень удачно, нужно еще раз. – Он расстроенно подергал себя за бороденку, однако долго предаваться унынию, видимо, не умел – снова оживился. – Ах, какие там люди! Золотые сердца! «В рабстве спасенное сердце свободное – золото, золото сердце народное!» Настоящие былинные персонажи – сплошь Пересветы, Осляби и Микулы Селяновичи. – Тут Кохановский сконфуженно улыбнулся. – Правда, я для них – Тугарин-Змей. Ни одного счетчика завербовать не удалось. Но на сей раз я все предусмотрел, сами увидите. Вы ведь говорили, что желаете меня сопровождать?
– Если п-позволите, – поклонился Фандорин. – Я и мой слуга. Он вас не обременит, совсем напротив.
– Да-да, конечно, очень рад. Я бы и Сонечку взял, она тоже мечтает, – ласково посмотрел статистик на жену, – да нельзя. Раскольники не одобрят.
Очкастую, коротко стриженную Сонечку, курившую папиросу за папиросой, староверы точно бы не одобрили – это было понятно без объяснений.
– Какие у вас основания надеяться, что повторная поездка будет удачнее? – спросил Фандорин.
– Два, и оба стопроцентные, – гордо сообщил Алоизий Степанович. – Во-первых, я получил в губернии портфели для раздачи переписчикам. Дешевенькие, из коленкора, но портфель для крестьянина – это ого-го! Я сильно рассчитываю на этот стимул. Ну а во-вторых, меня будет сопровождать человек, который хорошо умеет разговаривать с крестьянами. Лев Сократович Крыжов, из ссыльных. Временно назначен товарищем председателя статистической комиссии. Необыкновенная, чудеснейшая личность!
Что господин Крыжов личность необыкновенная, было видно сразу – по обветренному, мужественному лицу, по спокойным глазам, по небрежной ловкости, с которой он управлял обеими повозками: и передней, в которой ехал сам, и задней, где разместился Кохановский с портфелями, чернильницами, переписными листами и прочей канцелярией. Со своей норовистой каурой лошадкой уездный статистик совладать не смог, и на второй версте пути Крыжов отобрал у него вожжи – привязал к задку своих саней. Поразительно, но каурая сразу успокоилась, и охотно бежала сзади, даже не натягивая поводьев. Животные отлично чувствуют, с кем можно артачиться, а с кем нельзя. С Львом Сократовичем явно не стоило.
«Чудеснейшим», правда, товарищ председателя Фандорину не показался. Поскольку повозка Кохановского была перегружена, «турист» и его слуга поместились в передних санях, так что у Эраста Петровича была возможность разглядеть этого человека вблизи.
Крыжову было, пожалуй, лет пятьдесят. По виду обычный крестьянин: в овчинном полушубке, в валенках, перепоясан кушаком, серая борода по-мужицки неухожена, руки грубые, с обломанными ногтями. Но посконность не изображает, говорит по-столичному, без сермяжности. И к народу-богоносцу, похоже, относится без обычных интеллигентских слюней. На вопрос, как он собирается уговаривать раскольников не противиться переписи, товарищ председателя презрительно сплюнул коричневой от махорки слюной.
– «Уговаривать». Эту публику уговаривать – только хуже делать. Припугну как следует: мол, станете упираться – казаки вас насильно пересчитают. Казаков они в жизни не видывали, да у нас в губернии их и нет, но тем оно страшнее. Мужик – дурак. Его, дикаря сиволапого, надо к свету за шиворот волочь, да еще палкой погонять. – Подхлестнул крепкого мохнатого конька, без труда тащившего сани с тремя ездоками, затянулся цигаркой, снова сплюнул.
Впрочем, Лев Сократович предпочитал помалкивать, быть приятным не пытался. На Фандорина с Масой взглянул всего один раз, в самом начале, очень внимательно, и больше головы в их сторону не поворачивал. Так что насчет «чудеснейшего» Алоизий Степанович явно спрекраснодушничал.
День был пасмурный, волглый, чрезвычайно теплый. Сани неслись по твердому, слежавшемуся насту лучше, чем по шоссе. Отправляясь на север, Эраст Петрович готовился к морозам, а угодили в оттепель. Дорожный термометр показывал плюс четыре, с веток капало, из-под снега кое-где выглядывал красивый зеленоватый лед.
Японец, надевший две пары шерстяного белья, ватные штаны, валенки с галошами, волчью шубу и лисий малахай, весь упарился. Наконец, не выдержав, снял шапку, подставил мокрый от пота ежик волос встречному ветерку.
Тут Крыжов, который хоть назад и не смотрел, но, оказывается, все видел, обернулся, вырвал малахай, нахлобучил Масе на макушку и буркнул:
– Скажите вашему калмыку, что он застудит свою глупую башку. На реке это моментально.
– Господин, мне не нравится этот человек, – пожаловался камердинер по-японски, но остался в шапке. – Мне очень жарко, и я сильно сожалею, что не захватил свой веер.
Утешился тем, что достал из кармана леденец и сочинил грустное семнадцатисложное трехстишье:
Русло реки белой змеей извивалось меж лесистых берегов. Покрытые тающим льдом сучья казались стеклянными, а когда из-за туч на минутку выглянуло солнце, все вокруг заиграло радужными бликами, будто качнулись подвески огромной хрустальной люстры.
Чувствительный к прекрасному японец немедленно откликнулся пятистишьем из тридцати одного слога: