Язык и религия. Лекции по филологии и истории религий - Мечковская Нина. Страница 17

С глаголами речи связаны также некоторые обозначения того, кто предсказывает будущее: гадалка – производное от глагола гадати, которое в древности означало ‘говорить’ (судя по тому, что именно это значение зафиксировано у древнейшего из индоевропейских соответствий, см.: Трубачев, 1979, VI, 78); далее, пророк, прорицатель, производные от корня рек– / рок– / риц– / речь) [45]. С этим же корнем связаны слова урок ‘колдовство, порча, сглаз’ (известное во всех восточнославянских языках), бел. сурочыць ‘сглазить’, русск. изурочить ‘околдовать’, сурочить ‘освободить от колдовства, вылечить заговорами’ (Фасмер, IV, 169); ср. также урочливый ‘легко подпадающий порче, урокам, кто боится сглазу, кого легко изурочить’ (Даль, IV, 509). С этим же корнем связано слово рота ‘клятва, присяга’ (устаревшее в восточнославянских языках, но сохранившееся в польском, словенском, сербском, хорватском языках; впрочем, у Даля рота, ротьба приводятся еще как вполне живые слова: это «божба, клятва, клятьба; особые заклинанья вроде отсохни рука (если неправду говорю), чтоб мне провалиться… и пр.)». Вполне очевидна связь с глаголом речи и таких поздних обозначений знахарей, как шептун, шептунья. С глаголами речи связаны и обозначения самого колдовства: русск. заговор, нашепты, зарок (ср. у Даля: Он зароки знает ‘заговоры знает’, Клад кладется с зароком); белорусск. замова, шэпты, украинск. замовляння. Вообще, заветное, или вещее слово, или прямое слово – это именно то, чем творился заговор.

Для заговора как жанровой разновидности фидеистических текстов характерна принципиальная неопределенность (туманность, загадочность) самой ситуации заговорного речевого акта (см. подробно §36–37). Неясно, кто творит заговор : он «простой» человек или колдун; христианин или язычник; неясно, к кому он обращается. Конечно, совершенно неумопостигаемо, каким образом осуществляется желаемое. Но что в заговоре или колдовстве несомненно, так это то, что они «действуют» силой слова. Как сказано у классика, Колдун не колдун, а слово знает (А. Островский).

22. Табу и эвфемизмы

Табу (от полинезийского tapu – всецело выделенный, особо отмеченный) – запрет совершать определенные действия (употреблять те или иные предметы, пищу, питье) или запрет произносить те или иные слова, выражения (особенно часто – собственные имена). Эвфемизм (греч. euphemismes от eu – хорошо и phemi – говорю) – это замена табуированного слова (в современных культурах – также и резкого или нарушающего приличия выражения) приемлемым [46].

Табу сопровождает всю историю человечества, но в наибольшей мере табуирование слов и выражений характерно для первобытной поры. Существовали табу, связанные с охотой, рыболовством; со страхом перед болезнями, смертью; с верой в домовых, в «сглаз», порчу и т.п. Для разных половозрастных групп были свои запреты; свои табу были у девушек и у юношей до брака, у кормящих грудью, у жрецов и шаманов.

Словесные табу, по-видимому, могли быть разного происхождения. Видный этнограф и фольклорист Д. К. Зеленин считал, что первые словесные запреты возникли из простой осторожности первобытных охотников: они думали, что чуткие звери, понимающие человеческий язык, могут их подслушать и поэтому избежать капканов или стрел (Зеленин, 1929, 119). С древнейшими представлениями о том, что животные понимают речь человека, Зеленин связывал также переговоры с животными в быту, которые позже переросли в заклинания.

Источником табу могла быть и неконвенциональная (безусловная) трактовка знака: древний человек относился к слову не как к условной, внешней метке предмета, а как к его неотъемлемой части (см. §13). Чтобы не разгневать «хозяина тайги», избежать болезни или другой беды, не потревожить души умершего, запрещалось произносить «их» имена.

Табуированные слова заменялись эвфемизмами, но и они вскоре табуировались и заменялись новыми эвфемизмами. Это приводило к быстрому обновлению словаря в древности. Вот как описывает эту динамику Дж. Фрэзер:

«Если имя покойного совпадает с названием какого-нибудь предмета общего обихода, например, животного, растения, огня, воды, считается необходимым такое имя исключить из разговорного языка и заменить другим. Этот обычай, очевидно, является мощным фактором изменения словарного фонда языка; в зоне его распространения происходит постоянная замена устаревших слов новыми… Новые слова, по сообщению миссионера Добрицхоффера, ежегодно вырастали, как грибы после дождя, потому что все слова, имевшие сходство с именами умерших, особым объявлением исключались из языка и на их место придумывались новые. „Чеканка“ новых слов находилась в ведении старейших женщин племени, так что слова, получившие их одобрение и пущенные ими в обращение, тут же без ропота принимались всеми абипонами [племя в Парагвае. – H. M.] и, подобно языкам пламени, распространялись по всем стоянкам и поселениям. Вас, возможно, удивит, добавляет тот же миссионер, покорность, с какой целый народ подчиняется решению какой-нибудь старой ведьмы, и та быстрота, с какой старые привычные слова полностью выходят из обращения и никогда, разве что в силу привычки или по забывчивости, более не произносятся. На протяжении семи лет, которые Добрицхоффер провел у абипонов, туземное слово ‘ягуар’ поменялось трижды; те же превращения, только в меньшей степени, претерпели слова, обозначающие крокодила, колючку, убой скота. Словари миссионеров, в силу этого обычая, буквально кишели исправлениями» (Фрэзер, 1980, 287–289).

Нередко имя выступало как оберег, т.е. как амулет или заклинание, оберегающие от несчастья. В древности, выбирая имя родившемуся ребенку, человек как бы играл с духами в прятки: то он хранил в тайне «настоящее» имя (и ребенок вырастал под другим, не «секретным» именем); то нарекали детей названиями животных, рыб, растений; то давали «худое имя», чтобы злые духи не видели в его носителе ценной добычи. Такое имя-оберег получил при рождении будущий пророк, основатель зороастризма Заратуштра (Заратустра): на авестийском языке слово Заратуштра означало ‘староверблюдый’. Восточнославянский обычай тайного имени отмечен у Даля: кроме крестного имени, еще одно имя давали ребенку родители, тоже по святцам; оно называлось рекло и «встарь не оглашалось» (Даль, II, 43; IV, 94).

Разумеется, лексические запреты, как и принудительные нововведения слов, существовали не только в древности. Удерживая черты магического («инструментального») отношения к слову, табу в современном обществе осложняется некоторыми другими целями – такими, как сохранение традиционных культурных норм (соображения «такта», «приличий», психологической уместности), а также идеологический контроль, манипулирование массовым сознанием и т.п.

Например, во времена резких идеологических сдвигов сознательный разрыв с определенной традицией психологически «требовал» хотя бы частичного отказа от соответствующего языка. В этом причина массовых лексических замен (в том числе даже таких идеологически нейтральных слов, как, например, названия месяцев), проводившихся в годы наиболее «крутых» в мировой истории революций – французской конца XVIII в. и русской 1917 г. Можно утверждать, что переименования социально значимых профессий, должностей, институций – это самые заметные (хотя и не самые значительные и глубокие) последствия революционных вмешательств в жизнь языка. Ср. лексические замены в русском послереволюционном языке: было министр, стало народный комиссар ; вместо солдат и офицер декретом в Красной Армии были введены обращения командир и боец или красноармеец, вместо губерний и уездов – области и районы, вместо жалованья – зарплата и т.д. От некоторых замен позже сознательно отказались [47], другие прижились, третьи возвращаются сейчас (иногда в более узком или обновленном значении – ср. гимназия, лицей и т.п.).

вернуться

45

Мена гласного в корне обусловлена закономерными фонетическими чередованиями в индоевропейском языке.

вернуться

46

Интересные примеры этих явлений можно найти в классическом учебнике А.А. Реформатского «Введение в языковедение», см.: Реформатский, 1967, 98–101.

вернуться

47

Особенно семиотически весомым было возвращение в переломный военный год слов солдат и офицер. За реставрацией прежней лексики, как и за возвращением погон на смену петлицам с «ромбами» и «шпалами», стояло стремление Сталина декларировать свою преемственность по отношению к дореволюционной русской армии и, шире, к Российской Империи.