Чернобыльская тетрадь - Медведев Григорий Устинович. Страница 36

– Да, ребятки, это конец… – задумчиво сказал представитель главного конструктора аппарата Константин Полушкин.

После облета аварийного блока на вертолете взяли машину и приехали к Брюханову в бункер. Внешне Брюханов и Фомин крайне удручены. Первые слова Брюханова Прушинскому прозвучали трагически:

– Все… Блока нет… – голос подавленный.

А в ушах у Прушинского стоял еще ночной голос Брюханова, докладывавшего о ЧП:

«Взорвался бак аварийной воды СУЗ. Частично разрушен шатер центрального зала. Реактор цел. Подаем воду…»

«Так цел или не цел реактор?» – задал себе вопрос Прушинский.

Они сели с Брюхановым в машину и еще раз объехали и осмотрели разрушенный блок…

Свидетельствует Любовь Николаевна Акимова (жена Александра Акимова):

«Мой муж был очень симпатичный, общительный человек. Легко сходился с людьми, но без фамильярности. Вообще жизнерадостный, обязательный человек. Активный общественник. Был членом Припятского горкома. Очень любил своих сыновей. Заботливый был. Увлекался охотой, особенно когда стал работать на блоке и мы купили машину.

Мы ведь приехали в Припять в 1976 году после окончания Московского энергетического института. Работа-ли вначале в группе рабочего проектирования Гидропроекта. В 1979 году мой муж перешел работать на эксплуатацию. Работал старшим инженером управления турбиной, старшим инженером управления блоком, начальником смены турбинного цеха, заместителем начальника смены блока. В январе 1986 года стал начальником смены блока. В этой должности его застала авария…

Утром 26 апреля он не вернулся домой с работы. Я позвонила к нему на БЩУ-4, но телефон не отвечал. Я звонила еще Брюханову, Фомину, Дятлову. Но телефоны не отвечали. Уже значительно позже я узнала, что телефоны отключили. Я очень волновалась. Всю первую половину дня бегала, всех спрашивала, искала мужа. Уже все знали, что авария, и меня охватила еще большая тревога. Бегала в горисполком к Волошке, в горком партии к Гаманюку. Наконец, расспросив многих, узнала, что он в медсанчасти. Я бросилась туда. Но меня к нему не пустили. Сказали, что он сейчас под капельницей. Я не уходила, подошла к окну его палаты. Вскоре он подошел к окну. Лицо буро-коричневое. Увидев меня, он засмеялся, был перевозбужденный, успокаивал меня, спрашивал через стекло о сыновьях. Мне показалось, что он в это время как-то особенно радовался, что у него сыновья. Сказал, чтобы я не выпускала их на улицу. Он был даже веселый, и я немного успокоилась…»

Свидетельствует Л. А. Харитонова:

«К вечеру 26 апреля кто-то распустил слух, что кто хочет, может эвакуироваться на своих машинах. Многие уехали на своих машинах в тот же день в разные концы страны. (Увозя на одежде и на колесах машин радиоактивную грязь. – Г. М.)

Но мы эвакуировались 26 апреля вечером на поезде „Хмельницкий – Москва“. На станции Янов патрулировали военные. Было очень много женщин с маленькими детьми. Все были немного растерянные, но вели себя спокойно, потому что спокойными были патрули и милиция. Люди пытливо заглядывали в глаза военным, словно искали там испуга или тревоги. Но военные были спокойны, приветливы, улыбались. А ведь как раз над Яновом прошло радиоактивное облако. Там была очень большая активность. И на земле, и на деревьях, на всем. Но никто тогда не знал об этом. Внешне все обычно. Но я все равно ощущала новое время. И когда подошел поезд, мне он показался уже другим, будто он пришел из той, чистой эпохи, в нашу эру, Чернобыльскую, грязную…

В вагоне проводница нагрела воды. Девочку помыли. Одежду сунули в пластиковый мешок и закрыли в чемодан. И мы поехали. Всю дорогу, вплоть до Москвы, делали влажную приборку. И все дальше от Припяти увозили в душе тревогу и боль…»

Свидетельствует Г. Н. Петров – бывший начальник отдела оборудования Южатомэнергомонтажа:

«Проснулись часов в десять утра 26 апреля. День как день. На полу теплые солнечные зайчики, в окнах синее небо. На душе хорошо, приехал домой, отдохну. Вышел на балкон покурить. На улице уже полно ребят. Малыши играют в песке, строят домики, лепят пирожки. Постарше – гоняют на великах. Молодые мамаши гуляют с детскими колясками. Жизнь как жизнь. И вдруг вспомнил ночь, как подъехал к блоку. Тревогу и страх ощутил. Помню и недоумение. Как это может быть? Все обычно и в то же время – все страшно радиоактивно. Запоздалая брезгливость в душе к невидимой грязи, потому что нормальная жизнь. Глаза видят: все чисто, а на самом деле все грязно. В уме не укладывается.

К обеду стало веселое настроение. И воздух стал ощущаться острее. Металл не металл в воздухе, а так, что-то остренькое, и во рту возле зубов кисленько, будто батарейку слабую языком пробуешь…

Сосед наш Михаил Васильевич Метелев, электромонтажник с Гидроэлектромонтажа, часов в одиннадцать полез на крышу и лег там в плавках загорать. Потом один раз спускался попить, говорит, загар сегодня отлично пристает, просто как никогда. От кожи сразу, говорит, паленым запахло. И бодрит очень, будто пропустил стопарик. Приглашал меня, но я не пошел. Говорит, никакого пляжа не надо. И хорошо видно, как реактор горит, четко так на фоне синего неба…

А в воздухе в это время, как я потом узнал, было уже до тысячи миллибэр в час. И плутоний, и цезий, и стронций. А уж йоду-131-го больше всего, и в щитовидки он набился туго к вечеру. У всех: у детей, у взрослых…

Но мы тогда ничего не знали. Мы жили обычной и, теперь я понимаю, радостной человеческой жизнью.

К вечеру у соседа, что загорал на крыше, началась сильная рвота и его увезли в медсанчасть. А потом, кажется, в Москву. Или в Киев. Не знаю точно. Но это воспринималось как бы отдельно. Потому что обычный летний день, солнце, синее небо, теплынь. Бывает же: кто-то заболел, кого-то увезла „скорая“…

А так во всем был обыкновенный день. Я уже потом, когда все сказали, вспоминал ту ночь, когда подъехал к блоку. Рытвины на дороге в свете фар вспомнил, покрытый цементной пылью бетонный завод. Запомнилось почему-то. И думаю: странно, и рытвина эта радиоактивная, обычная ведь рытвина, и весь этот бетонный завод, и все-все: и небо, и кровь, и мозг, и мысли человеческие. Все…»

Тем временем в Москве, в аэропорту «Быково» готовились к вылету члены Правительственной комиссии. Спецрейс был намечен на 11.00, но люди собирались медленно, и вылет дважды откладывался. Вначале на 14 часов, затем – на 16.00.

Свидетельствует Михаил Степанович Цвирко – начальник Всесоюзного строительно-монтажного объединения Союзатомэнергострой:

«Утром 26 апреля 1986 года у меня поднялось давление, болела голова, и я пошел в поликлинику 4-го Главного управления при Минздраве СССР.

Где-то около 11 часов утра позвонил на работу, узнать, как идут дела на стройках объединения. Дежурила главспец техотдела Еремеева Лидия Всеволодовна. Она сказала, что обычной сводки стройка не передала. Главный инженер или диспетчер сказал ей, что у них там авария, и людей Кизима отпустил с 5-го блока домой.

Еремеева сказала также, что меня разыскивает министр Майорец.

Позвонил помощнику министра. Тот возбужденно сказал мне, что не может меня найти ни дома, ни на работе и чтобы я срочно собирал вещички и ехал в аэропорт „Быково“. Оттуда вылет в Чернобыль. Собрался, приехал в „Быково“. А там уже прохаживался заместитель министра Александр Николаевич Семенов. Сказал мне, что в Чернобыле обрушилось четыре фермы перекрытия машзала 4-го блока.

– Грязь есть? – спросил я.

– Грязи нет, – сказал он. – Все чисто.

Я уже стал размышлять, какие подогнать краны, чтобы поставить фермы на место, но подъехал заведующий сектором ЦК КПСС В. В. Марьин и сказал, что обрушились не только фермы машзала, но и шатер над реактором.

– А грязь есть? – спросил я.