Иллюзионист - Мейсон Анита. Страница 71

— Цезарь мне льстит, — сказал Симон. Он посмотрел на Кефу. Кефа смотрел с равнодушием.

— Покажи мне еще что-нибудь, — приказал император Кефе.

Кефа попросил разрешения подозвать одного из охранников. На щеке у того красовалась огромная свежая царапина, — должно быть, след от потасовки в караульном помещении. Он чувствовал себя неловко, когда Кефа накрыл царапину ладонью и на несколько секунд застыл.

Кефа убрал руку. На щеке не осталось никакого следа, только кожа немного побелела.

— Не может быть! — сказал император. Он внимательно осмотрел место, где была царапина, и повернулся к Кефе: — Где ты научился исцелять?

Кефа сказал, что все, что он делает, он делает не сам: все это дело рук его Бога.

— Да будет тебе, возьми часть ответственности на себя, — зло сказал Симон.

— А что еще, — спросил император, обращаясь к Симону, — ты можешь?

— Профилактика лучше, чем лечение, цезарь, — сказал Симон.

Он попросил разрешения позаимствовать кинжал у солдата, которого только что вылечили. Закатал левый рукав, предложил Нерону взять кинжал и попросил воткнуть его в обнаженную руку.

Нерон посмотрел на него внимательно, потом захихикал. Он взял кинжал.

— Я это сделаю, ты знаешь, — сказал он.

— Я знаю, — сказал Симон.

Нерон сделал четыре попытки. Каждый раз вскинутый для удара клинок лишь скользил по поверхности. После четвертой попытки император в раздражении швырнул кинжал на пол. Если бы он не был так нетерпелив, то заметил бы на самом конце клинка кровь.

Симон опустил рукав и посмотрел на Кефу. Кефа спокойно встретил взгляд.

— Не решил, — сказал цезарь, — следует ли тебя держать поблизости, или это опасно.

Симон по-восточному затейливо поклонился. У него болела рука.

— Я преданный слуга цезаря.

— Естественно. Как и все эти. Твой соперник, — он пренебрежительно мотнул головой в сторону Кефы, — может делать более полезные вещи, но ты решительно забавнее.

— Он скажет, цезарь, что он сам ничего не может. Все делает его бог.

— Ах да, его бог. — Он лениво повернулся в сторону Кефы: — Какой он, этот твой бог?

Через Марка Кефа сказал, что это Бог любви.

— А, что-то вроде мужского варианта Афродиты? — захихикал император.

— Нет, — сказал Кефа, — это другая любовь. Как любовь отца к своим детям.

— Мой отец был трясущимся старым дураком, — сказал Нерон. — Покажите мне еще чудеса магии.

— С позволения цезаря, — сказал Симон.

Не было смысла дальше ломать комедию. Он подошел к окну. Перед ним простирался Рим с его садами, фонтанами и черепичными крышами. Над ним бледнело синее небо.

— С позволения цезаря, — сказал Симон, — я исполню для удовольствия цезаря номер, которого никогда прежде не видели в Риме.

— Это забавно?

— Думаю, цезарь сочтет это очень забавным.

— Тогда я позволяю.

Симон посмотрел на Кефу.

— Ты понимаешь? — сказал он.

Кефа был бледен, но глаза его ничего не выражали.

Симон шагнул через окно на балкон. Он взобрался на невысокую балюстраду и постоял там немного, глядя на солнце. День клонился к вечеру. После вечера настанет ночь, а ее сменит день. Солнце было вечным.

Он не почувствовал, когда его ноги оторвались от ограждения, и не видел троих, что стояли на балконе с вытянутыми шеями, сперва позади него, а затем под ним. Он не слышал криков. Он слышал тишину. Ощущал покой движущегося воздуха.

Он почувствовал, что падает, как только это началось. Он падал, раскинув руки и не шевелясь, словно распятый на невидимом стремительно падающем вниз кресте. Во время падения он видел, как солнечный свет отразился от пруда в дворцовом саду и раскололся на бесчисленное множество крошечных зеркал.

Кефа перестал молиться, когда тело ударилось о землю.

Рядом с ним заливался своим кошачьим смехом император.

— Потрясающе. Я никогда не пойму вашего брата, — сказал он.

Через сто тридцать лет после захвата Иудеи и через четырнадцать лет после назначения Феликса на пост прокуратора в провинции начался открытый мятеж. Последовало четыре года жесточайших сражений. Когда они завершились, святой город лежал в руинах, а Храм был сровнен с землей.

Дух народа сломить не удалось. Волнения продолжались и шестьдесят лет спустя, когда император, пытаясь искоренить веру, причинявшую столько хлопот, запретил обрезание. Это привело ко второму восстанию. Оно было жестоко подавлено, а виновные наказаны, чтобы другим неповадно было. Религиозная столица было выстроена заново как языческий город, а коренным жителям вход туда был запрещен. На месте Храма возвышался языческий алтарь. И город, и провинция были переименованы. С прошлым было покончено.

Секта, верившая в скорый конец света, была по-своему права. Просто понятие «свет» понималось неверно. Поэтому происшедшее было противоположностью ожидаемого. Разрушена была сама почва, откуда росли корни секты.

Секта была вынуждена переселиться на другую почву или умереть. Она сделала и то и другое. Выживший отросток, по мнению многих, не имел ничего общего с материнским деревом: он был детищем дьявола. Голоса подобных критиков вскоре утихли, а затем забылись. С течением времени ушли в забвение многие враги секты. Иногда не без определенной помощи. Существовало несколько методов, из которых искажение истории было самым мягким и, как показала практика, самым эффективным.

Секта оправдывала свои защитные меры важностью идеи, которую она проповедовала. Она должна выжить, чтобы не умерла эта идея. Когда критики пытались усомниться в самой идее, то как доказательство истинности учения секты приводили ее жизнеспособность. Довод подкупал своей лаконичностью. Если бы вся структура покоилась на мифологизации истории, как это впоследствии и оказалось, секта могла бы с полным правом заявить, что невозможно знать, что произошло на самом деле, и что любая версия истории — это в любом случае миф.

Почему-то она этого не сделала.