Финита ля комедиа - Мельникова Ирина Александровна. Страница 18

– Эка вы накрутили, Желтовский, – усмехнулся Тартищев, – кому вы интересны, чтобы за вами следить? Не иначе каким-нибудь шаромыжникам приглянулись, если таким вот фертом по притонам отирались, – кивнул Тартищев на трость Желтовского. – В ремешок или в наперсток не предлагали сыграть, или в «фортунку»?

– Не держите меня за дурака, Федор Михайлович, – насупился Желтовский. – Я себе цену знаю, и кулак у меня не слабее вашего, и в лобешник кому надо запузырю, если потребуется. У меня есть разрешение на «маузер», но я его на Хлудовку не беру... Чтобы искушения не было. И я вам больше скажу, следили за мной не жулики, а охранка... Их филеров ни с кем не спутаешь... Не иначе политику замышляют?

– Об этом мне неведомо! – преувеличенно тяжело вздохнул Тартищев и развел руками. – Господин Ольховский нас в свои планы не посвящает, равно как и мы своими тоже с ним не делимся. – Он поднялся из-за стола. – У вас все, господин Желтовский? – И повернулся к Ивану: – Так уж и быть, дай господам газетчикам мою коляску. Пусть развезут их по домам...

– Постойте, Федор Михайлович, – перебил его Желтовский и быстро произнес, не глядя Тартищеву в глаза: – А как вы смотрите на подобную версию... Кто-то убивает актрис, чтобы сорвать открытие нового театра... Смотрите, сначала самым загадочным образом погибает примадонна театра Муромцева, теперь Ушакова, которой передали роль Полины Аркадьевны...

– Ну, полнейшая чушь! – откинулся на спинку кресла Тартищев. – Ну, чистейший бред сивой кобылы!– Он закрыл глаза ладонью и рассмеялся. Просмеявшись, вытер набежавшие в уголках глаз слезы и покачал головой. – Воистину, сон разума порождает чудовищ! Я еще утром, помнится, сказал, вам бы романы писать, а не в дешевой газетенке прозябать. С чего, спрашивается, вы выдумали про таинственную смерть Муромцевой? Полина Аркадьевна выпила лошадиную дозу цианистого калия. И всем в городе было известно о ее проблемах...

– Никаких проблем у нее не было, – произнес тихо Желтовский и оглядел исподлобья сыщиков. – Васса Булавина согласилась на развод, и Савва Андреевич приезжал к Полине Аркадьевне незадолго до ее смерти, чтобы сообщить ей об этом. И я доподлинно знаю, что хотя у них и состоялся крупный разговор, но Муромцева почти простила его. Поймите, она была слишком гордой женщиной, чтобы так скоро и полностью забыть обиду... Но она продолжала его любить, поэтому дала Савве Андреевичу надежду, и он уехал окрыленный... И вдруг вскоре она принимает яд... Это просто непонятно! Даже уму непостижимо!

– В комнату никто не мог проникнуть. Окна и двери были заперты изнутри! – подал голос Иван. – Все говорит за то, что Муромцева по своей воле выпила яд. Пузырек был зажат у нее в руке.

– Но она – артистическая натура! Очень эмоциональная и страстная! Я допускаю, что она могла под влиянием какого-то порыва принять яд, но она никогда бы не отказалась сыграть свою последнюю роль...

– Какую роль? – опешил Тартищев.

– Во-первых, она бы обязательно написала прощальное письмо, во-вторых, она бы не позволила себе выглядеть непривлекательно даже на смертном одре, а вспомните, как ее нашли? В старом ночном чепце, с распущенными волосами, без грима... А если добавить жуткую гримасу на лице... Нет, Полина Аркадьевна не допустила бы столь неэстетичное самоубийство! Кроме того, она была очень набожна!

– А вы циник, юноша! – усмехнулся Тартищев. – Похоже, для вас нет ничего святого в этой жизни!

– Самое святое для меня – истина! – вздернул сердито голову Желтовский. – Я хорошо знал Полину Аркадьевну, и мне очень жаль ее. Тем более нашему театру такой актрисы вовек не видать!

– Но с чего вы взяли, что ее смерть, тем более смерть Ушаковой связаны с открытием нового театра? – спросил Тартищев.

– Пока я только это предполагаю, но интуиция меня еще ни разу не подводила. Роль Луизы в «Коварстве и любви» Шиллера, любимая роль Саввы Андреевича и самой Муромцевой. И вспомните, Луизу ведь тоже отравили?

– Это ни о чем не говорит, – возразил Тартищев. – Анну Владимировну Ушакову застрелили, хотя, по вашим словам, она должна была играть ту же роль.

– Просто убийца – коварный и жестокий человек, и, чует мое сердце, этими двумя убийствами он не ограничится.

– Но даже если поверить в ту ахинею, что вы здесь несете, господин Желтовский, то объясните нам, непосвященным, на кой ляд ему потребовалось травить и стрелять актрис? Он что ж, таким образом добивается, чтобы не состоялось открытие нового театра? Но это же дичайшая ерунда! Версия, бредовее которой я еще не встречал!

– Возможно, вы правы! – Желтовский поднялся со своего места. – Но давайте поспорим, что я окажусь прав! На дюжину шампанского! Идет? И я вполне предполагаю, что это изощренная месть Булавину. Может, от сумасшедшего поклонника Муромцевой, который отомстил таким образом Савве Андреевичу за те страдания, которые он ей причинил... Может, это человек, который ее безумно любил и не простил ей, что она вновь возвращается к Булавину? Или женщина, бывшая пассия Булавина, с которой он поиграл, а после бросил ее ради Муромцевой? Это ведь тоже нельзя сбрасывать со счетов?

– О господи! Типун вам на язык, Желтовский! – вздохнул Тартищев. – Не хватало нам маньяка, который терпеть не может Шиллера и по той причине убивает актрис театра. Такая мысль вам случайно не приходила в голову? И стоит «Коварство и любовь» поменять на водевиль, как все вернется в норму?

– Но согласитесь, в этих версиях что-то есть?

– Соглашаюсь, – усмехнулся Тартищев, – и скажу вам, Максим, превеликий вы мастер сказки сочинять! Только, ради бога, никому их не рассказывайте, тем более на ночь глядя! Особенно про даму, что, играючи, семерых человек уложила. В доме Ушаковых, дорогуша, непременно мужик поработал. Нанести подобные удары кистенем и поленом женской руке не под силу. И к тому же можно было найти массу способов расправиться с одной Анной Владимировной и не гробить всех ее домочадцев. Так что успокойтесь и приберегите свои версии для будущих романов...

Желтовский нервно дернул плечом и склонил голову в поклоне:

– Позвольте попрощаться, господа! – И вышел за дверь.

И тут же в нее заглянул Корнеев.

– Что? Отвезти их? – И кивнул за спину, где слышался плаксивый голос Куроедова и сердитый – Желтовского. Репортер явно отчитывал своего приятеля. – А то этот толстый велит его непременно вернуть в «Берендей». Дескать, у него заплачено за две дюжины пива, а он и с половиной не управился.

– А вези их, куда им заблагорассудится, и возвращайся быстрее! – приказал Тартищев. И, посмотрев тоскливо на часы, неожиданно махнул рукой: – Ладно, всем по домам! Отоспаться, а к восьми быть здесь как штык! – И ухмыльнулся. – И про сказки Желтовского не забудьте! – И покачал головой. – Но каков орел! Надо же додуматься! – И уже сурово посмотрел на сыщиков. – Кажется, Ольховский всерьез вбил в голову затею про заговор! Ты б, Иван, завтра подсуетился, разузнал, что к чему...

– Как скажете, – усмехнулся Иван и кивнул на дверь: – За Желтком тоже походить?

– Походи, – кивнул Тартищев, – только чтобы комар носу не подточил!

– Обижаете, – развел руками Иван, – разве ж я дозволю, чтоб сопливый репортеришка моих агентов обскакал? Поводим мы его, как пуделя на поводке, чтоб излишне гонор свой не показывал и знал, как «сусло» уму-разуму учить!

И Алексей понял, что, хотя Иван и не подал виду, чванство Желтовского крепко его задело. Но сам испытал к репортеру нечто, похожее на симпатию. Несмотря на высокомерный тон, тот ему не показался задавакой. И хотя Желток пытался выдавать себя за прожженного авантюриста и циника, скорее всего, был честным и искренним малым, правда, изрядно наглым и бесцеремонным, но, возможно, это стоило списать на издержки его профессии?

По правде сказать, агенты сыскной полиции тоже никогда не славились куртуазными манерами и не были сильны в политесе... И циники они отменные, и авантюристы, и по роже могут съездить своим «клиентам», как дважды два на пальцах вычислить, и воздержанием от некоторых мирских соблазнов не злоупотребляют, и то, что наглость – второе счастье, не понаслышке знают. И словарный запас у них весьма разнообразен и богат на выражения, но что греха таить? Не все они для дамских ушей и любителей изящной словесности!