Грех во спасение - Мельникова Ирина Александровна. Страница 35

– Маша, но как тебе удалось? – ахнула потрясенно княгиня. – Неужели ты сумела пробиться к императору?

– Не только сумела, но и собственноручно вручила ему прошение. Государь соизволил поговорить со мной и даже три раза поклонился мне во время нашей беседы.

– О господи! – опять ахнула княгиня, прижала ладони к щекам и переспросила: – Император разговаривал с тобой?

– Да, он спросил, знаю ли я, что представляет из себя Сибирь. Сказал, что я буду там несчастна. И еще, – Маша слегка покраснела, – ему все-таки стало известно, как я проникла в Петропавловскую крепость, и он меня заверил, что теперь она охраняется гораздо надежнее, чем прежде...

– Боже мой, – прошептала княгиня, – и после этого он пообещал тебе разрешение?

– И это еще не все! – улыбнулась Маша. – Вы не поверите, но, кроме графа Мюллера, который помогал мне изо всех сил, самое большое содействие мне оказали граф Лобанов, и... вы ни за что не догадаетесь, кто еще! – Она секунду помолчала, как бы давая возможность Зинаиде Львовне и Владимиру Илларионовичу самим назвать имя ее покровителя, но они смотрели на нее с прежним недоумением, и Маша сжалилась: – Сам великий князь Михаил Павлович!

– Ты шутишь, Машенька? – сказала княгиня с явным недоверием. – Совершенно невероятно, что его высочество соизволил помогать тебе после того, что случилось.

– В том-то и дело, – Маша пожала плечами, – я сама очень удивлена подобным обстоятельством, но его высочество был очень мил со мной и даже выразил сожаление, что Мите определено столь жестокое наказание.

Княгиня покачала головой, а Владимир Илларионович притянул Машу за руку к себе и поцеловал ее в лоб, потом снова откинулся на подушки и задумчиво проговорил:

– Кажется, я начинаю верить, Машенька, что у тебя кое-что получится...

И опять полетели день за днем, месяц за месяцем в ожидании, когда Машу вызовут в императорскую канцелярию и вручат разрешение ехать в Сибирь, чтобы разделить судьбу будущего мужа.

В связи с этими событиями отъезд Антона был отложен. Теперь он должен был отправиться в дорогу вместе с Машей. Горничную Катю было решено не брать с собой: вряд ли стоило подвергать ее слишком тяжелым испытаниям, если побег удастся осуществить. К тому же каждый лишний человек мог стать для них непосильной обузой. Впрочем, Маша полагала, что месяц пути она как-нибудь переживет без служанки, а на месте, вероятно, не составит особого труда нанять хорошую девушку или даже двух для помощи по хозяйству.

Но самое главное, за всеми предотъездными хлопотами постепенно сглаживалось и отпускало ее чувство вины, испытываемое с того самого горького момента, когда Алексей вернул ей ее обещание выйти за него замуж. Да и прощание их на борту «Рюрика» прошло тоже не лучшим образом – как-то неловко, скованно, почти на бегу. Алексей был настолько занят, его так часто отвлекали по разным вопросам, что он не сумел выкроить и полчаса, чтобы как следует попрощаться не только с Машей, но и с родителями, и с Гагариновыми. Они так и не сумели побыть наедине, и Маша очень жалела, что не успела сказать Алексею перед разлукой все благодарные слова, какие необходимо было сказать на прощание. Слова эти не смогли бы, конечно, утешить Алексея, но, возможно, как-то сгладили, уменьшили горечь расставания.

Вполне вероятно, их прощание прошло так скомканно отчасти еще и потому, что оба чувствовали себя неловко в присутствии родителей Алексея. Маше все время казалось, что и сам барон Кальвиц, и особенно баронесса смотрят на нее с осуждением: ведь сын, бесспорно, довел до их сведения, что женитьба его на Маше расстроилась, и не по его вине. И Маша читала откровенное разочарование в глазах невысокой красивой женщины – матери Алексея, на которую так походил ее бывший жених, и укор в глазах его отца, седого гордого старика: он не в пример жене не проронил ни слезинки, расставаясь с сыном на долгих два года, и только по твердо сжатым губам да желвакам, выступившим на его лице, можно было понять, сколь сильно он переживает предстоящую разлуку с сыном.

После того как «Рюрик» отошел от причала, Кальвицы быстро раскланялись и уехали. Владимир Илларионович посмотрел вслед их экипажу, покачал удрученно головой и тихо заметил:

– Крепко обиделся Федор Иоганнович, ох крепко!..

По прошествии месяца со дня отплытия «Рюрика» Гагариновых неожиданно посетил граф Лобанов, чем вызвал немалое удивление князя. Владимир Илларионович недолюбливал молодого выскочку, тот, похоже, платил ему тем же, но во время визита граф был необычайно любезен и быстро расположил к себе Гагариновых, рассказав, какое сильное впечатление произвела Маша на Государя, который откровенно сожалел, что не сможет впредь видеть эту девушку при дворе. Забыв о своей чрезмерной занятости, о которой царский любимец сообщил в начале визита, он остался обедать, был мил и предупредителен с женщинами, весел и остроумен, но Маша не могла отделаться от ощущения, что граф постоянно что-то недоговаривает, а взгляд его бледно-голубых водянистых глаз, державший ее, казалось, на коротком поводке, несказанно беспокоил и заставлял учащенно биться сердце. И когда этот взгляд становился особенно пристальным, сердце ее замирало от мрачных предчувствий, и Маша втайне даже жалела, что не приложилась канделябром к высокому графскому лбу. Возможно, это охладило бы его пыл на гораздо больший срок, чем это случилось на самом деле.

Она постаралась выбросить из памяти не очень приятные события, ознаменовавшие завершение ее первого визита к графу. Но он сам не преминул напомнить об этом, заметив за обедом, что Машенька выглядит прекрасно и несравнимо лучше, чем при их первой встрече. При этом он многозначительно усмехнулся, и девушка не выдержала, покраснела и уткнулась в тарелку, чтобы скрыться от этого нагловатого, словно раздевающего ее взгляда.

Выкурив после обеда сигару, граф Лобанов решил наконец откланяться, но перед этим произнес фразу, из-за которой, очевидно, и приехал к Гагариновым, сильно напугавшую хозяев дома. Граф сообщил им, что Государь повелел коменданту Терзинских заводов Мордвинову спросить Дмитрия Гагаринова, желает ли он жениться на своей невесте, девице Марии Резвановой.

– А так как я не сомневаюсь в утвердительном ответе Дмитрия, – с легкой усмешкой сказал Лобанов, – то заранее могу вас поздравить, Мария Александровна, со счастливым исходом вашего дела.

Склонившись к Машиной руке, он не менее учтиво сообщил еще одно известие. Оказывается, он вызвался, исключительно по собственной воле, инспектировать Тобольскую и Иркутскую губернии в марте – июле следующего года и надеялся выразить свое восхищение истинным подвигом Марии Александровны, так как непременно почтит своим присутствием и вниманием Терзинские заводы и сам рудник.

Но это второе его заявление не слишком озаботило Гагариновых и Машу. Гораздо неприятнее было первое: ведь они не могли сообщить Мите о своих планах открыто, и теперь вся их подготовка не только грозила пойти насмарку, но и предвещала самые серьезные неприятности. Митя, узнав подобную новость, мог просто-напросто отказаться жениться, да еще и заявить вдобавок, что комендант ошибается, а Маша никакая ему не невеста и никогда ею не была. И это непредвиденное обстоятельство привело бы не только к полнейшему провалу их затеи по освобождению Мити, но вызвало бы крайнее недовольство императора и тех весьма влиятельных особ, кто в той или иной степени помогал Маше передать прошение на имя Николая Павловича...

Но, несмотря ни на что, решено было дожидаться сообщения из Сибири, чем бы оно им ни грозило, и продолжать подготовку к Машиному отъезду.

В конце июня им посчастливилось отправить Мите две посылки с одеждой и бельем и одну с продуктами. Рано утром, когда почти весь дом спал, в их двери постучались двое: высокий крепкий мужчина в поддевке и его более молодой спутник, одетый по-европейски. Это были отец и сын Кузевановы, купцы первой гильдии из Иркутска, они гоняли чайные обозы из Китая в Москву и в Петербург.