Ржавый Рыцарь и Пистолетов - Мельникова Ирина Александровна. Страница 38

Однако к этому чувству примешивалось, самым краешком пристраивалось невнятное пока, но тревожное беспокойство. Откуда оно появилось и чем вызвано – было непонятно. И чем напряженнее Даша к себе прислушивалась, тем яснее ощущала это беспокойство, которое нарастало, нарастало... Сердце ее словно сжали чьи-то холодные и сильные пальцы. Даша потерла ладонью под грудью, однако неприятная боль не проходила. Кругом по-прежнему была темнота, полный мрак, хотя сознание работало ясно. И теперь Даша понимала, что тревога может быть вызвана тем, что она стоит, прислонившись к машине, но с закрытыми глазами и долго не видит Пашу. Вот сейчас она откроет их – и чернота мгновенно исчезнет, а в глаза ударит ослепительно яркий солнечный свет и блеск удивительно свежего, похожего на заячий мех снега. И, конечно же, она снова увидит рядом с собой Павла.

Чернота исчезла, и Пашу она тоже увидела, а ее тело стало вдруг легким, почти невесомым. Тотчас, почти мгновенно исчезло беспокойство.

Павел подошел к машине веселый, улыбающийся во весь рот. Пошутил с ребятишками, которые уже через минуту смотрели на него с восторгом и обожанием, о чем-то переговорил с совсем уж ветхим дедом. Местный ветеран расплылся в улыбке, блеснув вставной челюстью. Так велико было обаяние этого человека, что он в мгновение ока мог приворожить, восхитить, околдовать кого угодно: от президента до люмпена. И только она слишком долго чего-то боялась, сомневалась, топорщилась колючками, сопротивлялась, пыталась бороться с его чарами и в конце концов проиграла. Но это был самый сладостный проигрыш в ее жизни. Теперь ей казалось, что до Паши она жила, как во сне. Бывает и сон, как явь, а бывает и явь, как сон... Никто, никто на свете не скажет, когда к ней снова пришла Любовь. И пусть не говорит...

Ребятишек возле машины собралось человек двадцать, от совсем уж маленьких, лет пяти, не больше, до подростков лет четырнадцати. Они почтительно расступились перед Павлом, и он подал Даше букет.

– Смотри, точно такие же, как те, что ты положила на могилу Олеговича.

– Откуда ты знаешь? – произнесла она потрясенно, не сводя взгляда с розовато-желтых роз. Они и впрямь были очень похожи. И, конечно же, само по себе это не было удивительным. Но как Паша сумел рассмотреть ее в той жуткой толпе, в которой она двигалась вплоть до самого кладбища?

Он ответил просто, не вдаваясь в подробности:

– Оттуда, – и открыл перед ней переднюю дверцу.

– Дяденька, прокати! Прокати, дяденька! – на разные голоса заканючила детвора.

Паша уставился на них, потом на Дашу, она только пожала плечами и уткнулась носом в розы. Странно, но они почти не пахли.

– Постой-ка, братцы! – Паша озадаченно поскреб в затылке. – Как же вас прокатить, чтобы обиды не было?

– Вы сначала малышню посадите, их сразу человек десять влезет, – посоветовал один из подростков, – до школы их довезете, а мы следом – бегом. А после школы до кладбища прокатите остальных.

– С чего ты взял, что мы на кладбище едем? – удивился Паша.

– Так водки ж припасли да букет. Потом, к нам важные такие только на кладбище ездиют, на могилу к Дмитрию Олеговичу.

– Это ты правильно заметил, что к Дмитрию Олеговичу, – вздохнул Паша и посмотрел на Дашу: – Не зарастет народная тропа... Надолго ли?

Ребятня, та, что поменьше, разместилась на заднем сиденье и на двух боковых. Оказавшись внутри шикарного салона, дети примолкли, сраженные его великолепием и обилием не совсем понятных деталей. Они шмыгали за Дашиной спиной простуженными носами и о чем-то быстрым шепотком переговаривались. Паша вел «Форд» медленно, чтобы продлить детворе удовольствие, к тому же человек пять или шесть ребят постарше припустили за ними следом, причем среди них обнаружились две девчонки.

Они проехали с километр по главной деревенской улице, до школы оставалось метров сто, когда, видимо, прозвенел звонок на перемену, и на улицу вывалила детская масса, человек двести, если не больше.

– О, матка боска! – Паша вспомнил свои польские корни. – Сомнут, чертенята! – И направил джип в боковую улицу, затем оглянулся на пассажиров и приказал: – Все, братва, станция Березай, побыстрее вылезай.

На смену малышам пришла более солидная публика. Подростки тоже большей частью помалкивали, но Даша видела в зеркальце, каким неописуемым восторгом поблескивали их глаза. Вскоре они выехали за село, и Паша притормозил машину.

– Все, дальше не повезу, и так далеко придется бежать. А мы в село другой дорогой вернемся, поедем напрямик к дому Дмитрия Олеговича.

Бормоча «спасибо», подростки покинули машину, и пока та не нырнула в ложбину, Даша видела их фигурки в зеркальце заднего обзора. Они шли, размахивая руками, а то вдруг припустились бежать по длинной деревенской улице, которая протянулась с одного края Сафьяновки до другого километров на пять, если не больше.

Автомобиль они оставили за воротами кладбища. Оно было старинным, как и казачьи семьи, заселявшие бывшую станицу. Ни страшные испытания: войны, репрессии, стройки пятилетки, – ни всеобщий раздрай и нелепица реформ не смогли поколебать жизненный уклад сафьяновцев, чьи прадеды без малого триста лет назад всего за две недели августа поставили в этих местах первый русский острог. Именно здесь, в Сафьяновской, крошечном оплоте российского самодержавия, двадцать местных князьков чуть позже подписали договор о присоединении своих земель к Российской империи.

Высокие сосны, словно латами, прикрывали своими широкими лапами старинные и уже современные надгробия. За те три дня, что миновали с похорон, буранов в Сафьяновской не случилось, но, видно, прошел обильный снегопад. Землю возле могилы Дмитрия Олеговича, плотно утоптанную во время похорон сотнями ног, снова завалило мягкими сугробами.

Пушистые шапки снега лежали на могильных памятниках, тяжелыми хлопьями висели на ветках высаженных безутешными родственниками сосен, берез и пихт. День был по-прежнему ясным и безоблачным, и снег игольчато поблескивал на открытых пространствах, деревья же казались обсыпанными звездной пылью, крохотными бриллиантами вспыхивали льдинки. В ветвях по-весеннему весело пересвистывались синицы, сновали поползни, а на кустах сирени устроилась стайка снегирей.

На кладбище было безлюдно, тихо и чисто. К могиле Арефьева кто-то протоптал свежую тропинку. Живые цветы уже убрали, остались только искусственные венки. Черные ленты на них были аккуратно расправлены, чтобы легко читалось, от кого они. У портрета Дмитрия Олеговича стояло не заметенное снегом блюдце с наполовину оплывшей свечой. Паша снял кепку, перекрестился на деревянный крест и после этого щелкнул зажигалкой.

Слабенький огонек метался под порывами внезапно налетевшего, не сильного пока ветерка. Даша положила цветы рядом с портретом и некоторое время, не замечая, что плачет, вглядывалась в дорогое лицо. Смерть, вероятно, изменяет не только лицо, но и портреты покойного. Все было на этой фотографии чужим для нее – и взгляд, и поворот головы, и сжатые в полоску губы. Арефьев смотрел на нее сурово и вместе с тем испытующе, словно спрашивал, зачем пожаловала, голуба, какие мысли привели тебя к моей последней обители?

Даша совсем озябла и с облегчением выпила стопку на помин души своего Ржавого Рыцаря, хотя теперь он ей уже не принадлежал. Он был вне чьих-то интересов, вне забот и волнений. Все это он оставил в наследство, кому только? И готовы ли наследники принять столь нелегкий груз?

Алкогольное тепло разбежалось по телу. Паша налил еще по одной, потом по третьей. И все Даша выпила, закусывая одной-единственной конфеткой, которая отыскалась в кармане Пашиной дубленки. Тоска отступила, и Даша уже более заинтересованно огляделась вокруг и представила, как ходит сюда Мира Львовна. В старенькой, вытертой на боках и обшлагах каракулевой шубке она стоит над могилой неподвижно, спрятав руки в муфточку. Сурово поджав губы, она смотрит на холмик, на венки, на покрытый изморозью портрет Дмитрия Олеговича...