На горах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович. Страница 27

— Какие векселя! — отозвался Зиновий Алексеич.

— Так что ж тебе сухотиться?.. Сам кашу заварил, сам и расхлебывай,сказал Смолокуров.

— Парня-то было жаль. Парень-от хорош больно, — с сердечным участьем промолвил Доронин.

— Какое хорош! — с досадой сказал Марко Данилыч. — Как есть шалыган, повеса… С еретиками съякшался, с колонистами!..

— С покойным его родителем мы больше тридцати годов хлеб-соль важивали, в приятельстве были…— продолжал Зиновий Алексеич. — На моих глазах Никитушка и вырос. Жалко тоже!… А уж добрый какой да разумный.

— Разумный! — насмешливо возразил Марко Данилыч. — Где ж у него ты разум-от нашел? В том нешто, что весь капитал в тюленя усадил?

— Это уж его несчастье. Со всяким такое может случиться, — продолжал Зиновий Алексеич защищать Меркулова. — А что умен он, так умен, это уж кого хочешь спроси — на весь Саратов пошлюсь.

— Умен, да не догадлив, — усмехнулся Марко Данилыч. — А ум без догади — шут ли в нем? И по Волге плывешь, так без догади-то как раз в заманиху (Заманиха — глухое русло, ложный фарватер, глубина, замкнутая с трех сторон невидимыми подводными отмелями.) попадешь. А не хватило у самого догади (То же, что и догадка. Употребляется в нагорном Поволжье, в Пензенской и Тамбовской губерниях.), старых бы людей спросил… Посоветовался бы с кем… Так нет — мы-де, молодые, смыслим больше стариков, им-де нас не учить. А на поверку и вышло, что Никитушка, ровно молодой журавль, — взлетел высоко, а сел низенько. А все нечестие! Все оттого, что в вере повихнулся, с нехристью повязался… Безбожных, нечестивых колонистов, в истинного бога не верующих, похваляет!.. А! чего еще тебе?.. Теперь при его несчастье кто из нашего благочестия руку помощи ему протянет? Кто из беды выручит? А нечестивцы себе на уме, им бы только барыш взять, а упадшего поднять — не их дело!.. Да… Ну что бы ему с кем из нашего брата посоветоваться? Добрым словом не оставили бы… То-то и есть: молодые-то люди, что новы горшки,то и дело бьются, а наш-от старый горшок, хоть берестой повит, да три века живет. Молоды опенки, да черви в них, а стар дуб, да корень свеж… А вы, сударь Петр Степаныч, к стариковским-то речам поприслушайтесь, да, ежели вздумаете что затевать, с бывалыми людьми посоветуйтесь — не пришлось бы после плакать, как вот теперь Меркулову…

— Сами знаете, Марко Данилыч, что не падок я на новости. Дело, дедами насиженное, и то дай бог вести, — молвил Самоквасов.

— Ну, рыбну-то часть я бы вам советовал, — возразил Марко Данилыч.Очень бы даже не мешало ее испробовать… У вас же нашлись бы люди, что на первях помогли бы советом… Вы ведь не Меркулов, шалопайства за вами, кажись, не видится, опять же и в благочестии не шатаетесь… Оттого, что бы там по вашим делам ни случилось, ото всех наших во всякое время скорая вам будет помощь… В каку ямину ни попадете — на руках, батюшка, вытащим, потому что от старой веры не отшатываетесь. Будьте в том уповательны — только по греховным стопам не ходите… Только это одно.

— Нет, уж от рыбного-то дела увольте, Марко Данилыч, — весело смеясь, сказал Петр Самоквасов. — Гривна в кармане дороже рубля за морем.

— Молод телом, а старенек, видно, делом, — кивнув на Петра Степаныча, заметил Зиновий Алексеич, напрасно стараясь вызвать улыбку на затуманившемся лице своем.

— Что ж? За это хвалю, — молвил Марко Данилыч, — но все-таки, — прибавил, обращаясь к Самоквасову, — по рыбной-то части попробовать бы вам. Рыба не тюлень… На ней завсегда барыши…

— Нет уж, Марко Данилыч, какие б миллионы на рыбе ни нажить, а все-таки я буду не согласен, — с беззаботной улыбкой ответил Самоквасов.

— Напрасно, — слегка хмурясь, сказал Марко Данилыч и свел разговор на другое.

— А что, Зиновий Алексеич, возил ли хозяюшку с дочками на ярманку? — спросил он у Доронина.

— Показал маленько, — отозвался Зиновий Алексеич. — Всю, почитай, объехали: на Сибирской (Сибирская пристань на Волге, где, между прочим, разгружаются чаи.) были, Пароходную смотрели, под Главным домом раз пяток гуляли, музыку там слушали, по бульвару и по Модной линии хаживали. Показывал им и церкви иноверные, собор, армянскую, в мечеть не попали, женский пол, видишь, туда не пущают, да и смотреть-то нечего там, одни голы стены… В городу — на Откосе гуляли, с Гребешка на ярманку смотрели, по Волге катались.

— Ишь как разгулялись! — молвил Марко Данилыч. — А в театрах?

— Нет еще, а грешным делом сбираюсь, — отвечал Доронин. — Стоющие люди заверяют, что, хоша там и бесу служат, а бесчиния нет, и девицам, слышь, быть там не зазорно… Думаю повеселить дочек-то, свожу когда-нибудь… Поедем-ка вместе, Марко Данилыч!

— Со всяким моим удовольствием, — отвечал Смолокуров. — Ты без нас уж не езди. Не поверишь, сколь я рад, видевшись с тобой да с Татьяной Андревной… Видишь ли, у меня Дарья Сергевна, покойника брата Мокея невеста — по хозяйству золото, а по эвтой части совсем никуда не годится… Смиренница, постница, богомольница, что твоя инокиня… Ни за что на свете не поедет она не токма в театр, а хоша б и под Главный дом… А без старшей из женского полу как девицу в люди везти?.. А с Татьяной-то Андревной оно и можно… Ты уж сделай милость, Зиновий Алексеич, с сей минуты от нас ни на пядь… По старой дружбе не откажи, пожалуйста.

— Радехонек, Марко Данилыч, — отвечал Доронин. — И девицам-то вместе поваднее будет.

— Главное, на людях-то было бы пристойно да обычливо, — поддакнул Марко Данилыч. — Вот и Петра Степаныча прихватим, — с улыбкой прибавил он.

Быстро с места вскочил Самоквасов и с сияющими глазами стал благодарить и Марка Данилыча и Зиновья Алексеича, что не забыли его.

Решили на другой же день в театр ехать. Петр Степаныч взялся и билеты достать.

— Вот и согрешим, — с довольством потирая руки и ходя по комнате, говорил Марко Данилыч. — Наше от нас не уйдет; а воротимся домой, как-нибудь от этих грехов отмолимся. Не то керженским старицам закажем молиться. Здесь же недалече… Там, брат, на этот счет ух какие мастерицы!.. Первый сорт!..

— По-моему, и грех-от не больно велик, — отозвался Зиновий Алексеич.Опять же ярманка!

— Конечно, — согласился Марко Данилыч. — А потом выберем денек, да к ловцам рыбу ловить. Косных у меня вдоволь… Вверх по Оке махнем, не то на Волгу покатим… Уху на бережку сварганим, похлебаем на прохладе!.. Так али нет, Зиновий Алексеич? — прибавил он, хлопнув по плечу друга-приятеля.

— Идет, — весело ответил Зиновий Алексеич. — Песенников не прихватить ли?

— Можно и песенников, — согласился Смолокуров. — У Петра Степаныча ноги молодые да прыткие, а делов на ярманке нет никаких. Он нам и смастерит. Так али нет, Петр Степаныч?

Самоквасов с радостью согласился. Об одном только просил — не мешали бы ему и ни в чем не спорили. Согласились на то Смолокуров с Дорониным.

Вплоть до сумерек просидели гости у Марка Данилыча. Не удосужилось ему съездить к водяному. «Делать нечего, подумал, завтра пораньше поеду».

Только что вышли гости, показался в передней Василий Фадеев. Разрядился он в длиннополую сибирку тонкого синего сукна, с мелкими борами назади, на шею повязал красный шелковый платок с голубыми разводами, вздел зеленые замшевые перчатки, в одной руке пуховую шляпу держит, в другой «лепортицу». Ровно гусь, вытянул он из двери длинную шею свою, зорко, но робко поглядывая на хозяина, пока Марко Данилыч не сказал ему:

— Войди!

Фадеев вошел и стал глядеть по углам, отыскивая глазами икону. Увидев, наконец, под самым потолком крохотный, невзрачный образок и положив перед ним три низких поклона, еще пониже, с подобострастной ужимкой поклонился хозяину, затем, согнувши спину в три погибели, подал ему «лепортицу».

— Насчет рабочих давеча по утру приказали сготовить, — сказал он сладеньким и подленьким голосом. — Насчет, значит, ихних заборов.

Молча взял бумагу Марко Данилыч. Быстро просмотрел ее и, вскинув глазами на приказчика, строго спросил:

— Это что у тебя за отметки? Сбежал, сбежал, сбежал.