На горах. Книга Первая - Мельников-Печерский Павел Иванович. Страница 89

— Насчет чего? Насчет казанской-то, что ли? — тоже шепотом, тоже чуть слышно промолвила Марьюшка.

— Ну, да. Знает матушка?

— Не знает, не ведает, — ответила Марьюшка. — На Патапа Максимыча поворочено. Спервоначалу-то на моего пострела у них дума была, знают, что сызмальства с Васькой приятелем был. Опять же видели его Бояркины, как он с Васькой пешком куда-то пошел. Потом говорила матушка, ровно бы его, непутного, в городу видела — у Феклиста трактирщика под окном, слышь, сидел… А тут поскорости, как стал Патап Максимыч свои басни плести, будто по его хотенью то дело состряпалось, про Сеньку и толковать перестали. Где он, непутный?.. Что не привез с собой?

— Со старыми хозяевами дела он кончает, нельзя ему теперь отлучиться,ответил Петр Степаныч. — А Фленушка что?

— Ничего, — спокойно промолвила Марьюшка. — Постригаться собирается, и я, глядя на нее, — прибавила головщица.

— Тоскует, слышь?

— Еще бы не тосковать!.. До кого ни доведись… При этакой-то жизни? Тут не то что встосковаться, сбеситься можно, — сердито заворчала Марьюшка.Хуже тюрьмы!.. Прежде, бывало, хоть на беседы сбегаешь, а теперь и туда след запал… Перепутал всех этот Васька, московский посланник, из-за каких-то там шутов архиереев… Матери ссорятся, грызутся, друг с дружкой не видаются и нам не велят. Удавиться — так впору!..

— Фленушка и то, слышь, руки на себя…— начал было Петр Степаныч.

— Дурила, — перебила его головщица. — Хлебнула маленько, ну и пошумела.

— Неужто в самом деле пить зачала? — тоскливо спросил Петр Степаныч.

— А что же не пить-то? — на ответ ему Марьюшка. — С этакой-то тоски, с этакой муки как иной раз не хлебнуть?.. Тебя бы посадить на наше место… И ты не стерпел бы… И тебе не под силу бы стало!

— Можно к матушке? — помолчав немножко, спросил Петр Степаныч.

— Спит, — отвечала Марьюшка. — К нам покамест пойдем, краля-то твоя дома…

И, взяв Самоквасова за руку, повела его по темным переходам.Распахнув дверь во Фленушкины горницы, втолкнула туда его, а сама тихим, смиренным шагом пошла в сторону.

Фленушка сидела у стола, какое-то рукоделье лежало перед ней, но она до него не дотрогивалась. Взглянул Петр Степаныч и едва узнал свою ненаглядную — похудела, побледнела, глаза до красноты наплаканы…

— Здравствуй, Фленушка! — радостно вскликнул он. В голосе его слышались и любовь, и тревога, и смущенье, и душевная скорбь.

Руками всплеснула Фленушка, стремительно вскочила со стула, но вдруг, неподвижно став середи комнаты, засверкала очами и гневно вскрикнула:

— Ты зачем?.. Тебя кто звал?.. Смущать?.. Покоя не давать?.. Забыл разве, что навек мы с тобой распрощались?..

— Фленушка! — нежно молвил ей Петр Степаныч, тихо взяв ее за руку. Гневно выдернула она руку.

— Зачем, я тебя спрашиваю, зачем ты приехал сюда? — в сильном раздраженье она говорила. — Баловаться по-прежнему?.. Куролесить?.. Не стану, не хочу… Будет с тебя!.. Зачем же ты кажешь бесстыжие глаза свои мне?

— Истомился по тебе я, Фленушка, — со слезами в голосе заговорил Петр Степаныч. — А как услышал, что и ты зачала тосковать, да к тому еще прихварывать, таково мне кручинно стало, что не мог я стерпеть — наспех собрался, лишь бы глазком взглянуть на тебя.

— Ну, что же?.. Взглянул? Видел меня?.. — прищурясь и надменно улыбаясь, молвила Фленушка. — Ну, и будет с тебя!.. Убирайся!..

— Да что ж это, Фленушка? Что с тобою? — в изумленье спрашивал ее Петр Степаныч и протянул было руки, чтобы охватить стройный, гибкий стан ее.

— С глаз долой! — увернувшись и топнув ногой, вскрикнула Фленушка.Прочь!.. Чтобы я никогда тебя не видала.

— Что ты, что ты, Фленушка? — начал было Самоквасов.

Но ее уж не было. Стремительно кинулась она в спальню боковушу. Не успел опомниться Петр Степаныч, как она и на ключ заперлась. Раз-другой торкнулся, ответа нет.

— Фленушка, Фленушка!.. Выдь на минуточку!.. Пусти меня!

Но как ни молил, как ни просил, дверь не отворилась. Маленько погодя, Марьюшка вошла,

— Встала матушка, можно теперь к ней, — сказала она.

— Что это с Фленушкой-то? Убежала, заперлась, говорить не хочет со мной, — спрашивал у головщицы Петр Степаныч.

— Нешто не знаешь ее? — брюзгливым голосом она ответила. — Чудит.

«Не выпила ль?» — мелькнуло в мыслях Самоквасова. Недовольный и сумрачный пошел он к Манефе.

— С чего это она зачудила? — дорогой спросил головщицу.

— Как с чего? — досадливо и насмешливо ответила

Марьюшка. — Да на такую жизнь ангел с неба сойди, и тот, прости господи, взбесится… Тоска!.. Слова не с кем молвить, не с кем ни о чем посоветоваться!.. Ни потужить, ни порадоваться!.. Опять же нудят ее в иночество… Каждый божий день уговоры, да слезы, да ворчанья… Как тут с ума не сойти?.. Посадить бы тебя на ее место, петлю бы на шею накинул. Не тебе бы, Петр Степаныч, попреки ей делать!.. Да. Кто на такую печаль да на горе навел ее? Кто напустил на нее такую кручину? Подумай-ка хорошенько, на чьей душе лежит ее горькая жизнь?..

— Нешто на моей? — сказал Самоквасов, останавливаясь перед кельей игуменьи.

— А то на чьей же? На куричьей, что ли? — вскинув кверху голову, задорно промолвила Марьюшка, указывая на наседку, что с дюжиной цыплят забрела в сени игуменьиной кельи. — Шишь, боговы! — тотчас же накинулась она на курячье племя, то в ладоши похлопывая, то с шумом вширь передник распуская.

— Расскажи ты мне, Марьюшка, все, что знаешь ты, до тонкости… Улучи минуточку, сделай дружбу — приходи куда-нибудь потолковать со мной… Хоть на самое короткое время…— Так молил головщицу взволнованный речами ее Петр Степаныч.

— Ишь что вздумал!.. — с досадой ответила Марьюшка. — Теперь не прежня пора: разом подстерегут… Началить-то не тебя станут!.. И взялась было за скобку игуменьиной двери.

— Ступай к матушке, дожидается, — молвила она Самоквасову.

— Постой! — удерживая ее руку, сказал он. — Шерстяной сарафан, батистовы рукава, шелковый алый платок на голову хочешь?

— Ну тебя, с платками-то! — огрызнулась Марьюшка.

— Через неделю пришлю, а хочешь деньгами — сейчас же получай,продолжал он.

— А много ли деньгами-то? — опустив глаза, тихо промолвила Марьюшка.

— Двадцать рублев.

— Маловато, парень. Накинь еще красненькую, — сказала Марьюшка, бойко взглянув в глаза Самоквасову.

— Ладно, — сказал Петр Степаныч и, вынув деньги, подал их Марьюшке. Поспешно спрятала она подарок под передником.

— Теперь баловать с тобой мне некогда, да и нельзя. Неравно матушка выйдет, — сказала головщица. — Ты где пристал? У Бояркиных, что ли?

— У иконника, — ответил Петр Степаныч.

— Ну, парень, туда мне ходу нет, — молвила Марьюшка. — Вот что: зачнет темнеть, приходи в перелесок… Туда, где в прежни года со своей прынцессой соловьев слушал… Ждать тебя буду и все расскажу. А теперь ступай поскорее к матушке. И растворила дверь в ее келью. Во всей обрядной одежде, величаво и сумрачно встретила Манефа Самоквасова. Только что положил он перед иконами семипоклонный начал и затем испросил у нее прощения и благословения, она, не поднимаясь с места, молча, пытливо на него поглядела.

— Как ваше здравие и спасение, матушка? — спросил Петр Степаныч, присев по указанию Манефы на скамейку, крытую цветным суконным полавошником.

— Здоровье плохо, а о спасении един господь ведает, — слегка поникая головой и медленно опуская креповую наметку, молвила Манефа.

И настало затем молчанье. Только маятник стенных часов в тиши мерно постукивает.

— Из Казани, что ли, бог принес? — спросила, наконец, Манефа.

— Нет, матушка. В Казани я с весны не бывал, с весны не видал дома родительского… Да и что смотреть-то на него после дедушки?.. Сами изволите знать, каковы у нас с дядей дела пошли, — отвечал Петр Степаныч. — В Петербург да в Москву ездил, а после того без малого месяц у Макарья жить довелось.

— Слышала, что у Макарья давненько живешь, — молвила Манефа. — В Петербурге-то бывши, не слыхал ли чего полезного про наши обстоятельства?