Бенито Серено - Мелвилл Герман. Страница 4

Тут его снова прервал припадок удушающего кашля, и он, обессиленный, с окрасившимися кровью губами и закрытыми глазами, упал на руки своего телохранителя.

— Хозяин заговаривается. Он думал о чуме, которая разразилась у нас после шторма, — с жалобным вздохом пояснил слуга. — Бедный, бедный хозяин! — Одну руку он прижал к сердцу, а другой отер больному губы. — Но будьте терпеливы, капитан, — вновь обратился он к капитану Делано, — Эти припадки длятся недолго; хозяин скоро придет в себя.

Дон Бенито действительно оправился и продолжал свое повествование; но так как вел он его урывками, по частям, здесь будет передана лишь суть этого рассказа.

Итак, «Сан-Доминик» сначала много дней носило штормом за мысом Горн, а после этого на борту началась цинга, от которой умерло много белых и негров. К тому времени, когда они наконец обогнули мыс Горн и вышли в Тихий океан, их паруса и рангоут были в самом жалком состоянии и оставшиеся в живых члены команды, из которых многие были измождены болезнью, оказались не в силах вести судно на север курсом бейдевинд при сильном юго-восточном ветре, так что, почти не управляемое, его несколько дней и ночей сносило к северо-западу, пока наконец ветер вдруг не стих, оставив «Сан-Доминик» штилевать в неведомых тропических водах. И тут-то отсутствие на палубе бочек с пресной водой оказалось столь же гибельным, как прежде их наличие. Вслед за цингой пришла злокачественная лихорадка, вызванная или, во всяком случае, отягощенная недостатком воды, а страшный зной быстро довершил ее дело, унеся за борт, подобно штормовой волне, целые семьи африканцев и пропорционально еще гораздо больше испанцев, в том числе, по несчастной игре случайностей, всех судовых офицеров. Вот почему, когда подул наконец свежий западный ветер, паруса пришлось просто-напросто отвязывать, а не крепить к реям, отчего они быстро пришли в полную ветхость и висели теперь, как нищенское отрепье. Чтобы возместить потери в экипаже и пополнить запасы воды и парусины, капитан при первой же возможности взял курс на Вальдивию, самый южный цивилизованный порт Чили и всей Южной Америки; но при их подходе к берегу снова разыгралась непогода, и они не смогли даже издали увидеть желанную гавань. С тех пор, почти без команды, почти без парусов и воды, по-прежнему то и дело отдавая морю своих мертвецов, «Сан-Доминик» носился, подобно волану, туда и обратно по воле ветра, то попадая во власть морских течений, то без движения зарастая водорослями во время штилей. Как заблудившийся в лесу человек, он все кружил и кружил по собственному следу.

— Но как ни велики бедствия, — глухо продолжал дон Бенито, с трудом оборачиваясь в объятиях своего слуги, — я должен быть благодарен этим неграм, которых вы здесь видите. Они, хотя на ваш взгляд и кажутся необузданными, в действительности вели себя гораздо разумнее, чем даже их хозяин мог бы от них ожидать.

Здесь ему снова сделалось дурно, он начал заговариваться, но потом взял себя в руки и продолжал рассказ уже не так путано.

— Да, да, их хозяин не ошибся, когда уверял меня, что его неграм не понадобятся оковы. Они в продолжение всего плавания оставались на палубе, а не сидели в трюме, как принято на невольничьих судах, и с самого начала пользовались свободой передвижения.

Новый приступ дурноты, сопровождающийся бредом, и снова, придя в себя, он продолжал:

— Но в первую очередь, клянусь небом, я должен быть благодарен вот ему, Бабо, и не только за спасение моей собственной жизни, но и за умиротворение тех его неразумных братьев, которые в трудную минуту готовы были возроптать.

— Ах, хозяин, — вздохнул черный слуга, понурившись, — не говорите обо мне. О Бабо нечего говорить, он только выполняет свой долг.

— Верная душа! — воскликнул капитан Делано. — Дон Бенито, такому другу можно позавидовать — такому рабу, я должен бы сказать, но мой язык отказывается назвать его рабом.

И действительно, хозяин и слуга стояли перед ним в обнимку, черный поддерживал белого, и капитан Делано не мог не восхититься этой картиной воплощенной преданности, с одной стороны, и полного доверия — с другой. Впечатление еще усиливала разница в одежде, подчеркивающая положение того и другого. На испанце был просторный чилийский кафтан черного бархата, белые короткие панталоны и чулки, серебряные пряжки под коленом и на башмаке; на голове — высокое сомбреро из тонкой соломки; у пояса на перевязи — узкая шпага с серебряной рукоятью, и по сей день неизменная деталь костюма южноамериканских джентльменов, предназначенная более для пользы, чем для украшения. Во всем его облике сохранялась, за исключением тех минут, когда его схватывали нервные судороги, определенная строгая торжественность, никак не вязавшаяся с беспорядком, царившим вокруг, и прежде всего на баке, в этом грязном, захламленном гетто, населенном чернокожими.

Слуга же был одет в одни только широкие штаны, скроенные, как можно было догадаться по заплатам и грубым швам, из обрывков старого топселя; они были чистые и подхвачены у пояса куском крученого троса, что вместе с кротким, молящим выражением лица придавало ему сходство с нищенствующим монахом-францисканцем.

Быть может, и неуместный в глазах простодушного американца, и странно противоречащий бедственному положению судна, наряд дона Бенито отвечал тем не менее моде, распространенной в то время среди южноамериканцев его класса. Хотя в это плавание он и вышел из Буэнос-Айреса, однако был, по его словам, уроженцем и жителем Чили, где мужчины в то время еще не перешли на прозаический сюртук и некогда плебейские брюки, но сохранили, с неизбежными изменениями, свой живописный национальный костюм. И все же, будучи сопоставлено с мрачной историей корабля и с сумрачным лицом самого капитана, пышное его одеяние выглядело довольно дико, приводя на ум разодетого английского вельможу, ковыляющего Ђо Лондону во время чумы.

Самым интересным и даже удивительным в рассказе испанца был столь необыкновенно долгий по тем широтам, о которых шла речь, штиль и соответственно затянувшийся дрейф «Сан-Доминика». Ничего не говоря вслух, американец про себя подумал, что, наверно, в затянувшемся дрейфе повинно все же отчасти и неумелое управление судном, и невысокое искусство навигации. Глядя на маленькие желтые руки дона Бенито, капитан легко мог заключить, что тот попал в капитаны не от матросской помпы, а из пассажирского салона, — приходилось ли удивляться неумелости там, где отсутствие опыта сочеталось с болезнью, молодостью и аристократизмом? Так по-демократически судил капитан Делано.

Однако сочувствие заглушило в нем неодобрительные мысли, и он, по окончании рассказа, еще раз выразив соболезнования, уведомил испанца, что готов не только, как говорил раньше, напоить и накормить его команду, но с удовольствием поможет ему также завезти на борт запас питьевой воды и даже даст парусины и канатов; более того, он согласен сам пойти на жертву и отдать дону Бенито трех своих лучших помощников для временного исполнения обязанностей палубных офицеров на «Сан-Доминике», с тем чтобы испанец мог, не откладывая, отправиться в Консепсьон и там полностью оснастить свой корабль для плавания в порт назначения — Лиму.

Такая щедрость не оставила равнодушным даже больного дона Бенито. Лицо его вдруг просветлело и залилось лихорадочным румянцем, взволнованный взгляд открыто устремился навстречу дружескому взгляду гостя. Казалось, благодарность переполняла его.

— Хозяину вредно волноваться, — прошептал черный слуга, взяв дона Бенито за руку, и, тихо бормоча слова успокоения, отвел его в сторону.

Когда же дон Бенито снова приблизился, капитан Делано с горечью убедился, что вспыхнувшие было в нем надежды опять угасли, как угас и болезненный румянец, на мгновение осветивший его лицо. С неприветливой, хмурой миной испанец пригласил гостя подняться на высокий ют «Сан-Доминика» и освежиться, если возможно, еле ощутимым дыханием ветра.

За время его рассказа капитан Делано не раз вздрагивал, вдруг услышав перезвон топоров в руках точильщиков-негров прямо у себя над головой; его удивляло, почему им позволяется производить такой шум, да еще над самыми шканцами, не щадя слуха больного капитана; а так как топоры эти имели вид достаточно зловещий, а их усердные точильщики — тем более, капитан Делано, сказать по правде, не без тайной неохоты и даже, может быть, содрогания, но с притворной готовностью принял это приглашение. А тут еще, послушный капризам этикета, дон Бенито, сам страшный как смерть, с пышным кастильским поклоном предложил ему первым подняться по лестнице туда, где по правую и по левую руку на высоте последней ступеньки восседали над грозными грудами ржавых лезвий двое чернокожих оружейников и стражей. Внутренне поеживаясь, ступил меж ними добрый капитан Делано, и от сознания, что они оказались у него за спиной, у него, как у дуэлянта на поединке, напряглись икры ног.