Моби Дик, или Белый Кит - Мелвилл Герман. Страница 91

Прежде всего вас поражает общий контраст. Обе головы, разумеется, чрезвычайно массивны; но кашалоту присуща какая-то математическая симметрия, которой явно недостаёт настоящему киту. В кашалотовой голове куда больше характерности. При взгляде на неё вы невольно осознаёте всё несравненное превосходство его всепроникающей величавости. А в данном случае эта величавость ещё усугублялась окраской его макушки – сероватой в крапинку, что служило доказательством его преклонного возраста и обширного жизненного опыта. Словом, то был, как говорят у нас на промысле, «седой кит».

Теперь мы остановимся на том, в чём наименее ярко сказывается различие между этими головами, а именно на их важнейших органах: ухе и глазе. Если как следует приглядеться, то на обеих головах, далеко сбоку, возле того места, где сходятся у них челюсти, можно обнаружить небольшой глаз, лишённый век и напоминающий глаз жеребёнка, настолько он своими размерами не соответствует величине головы.

А столь своеобразное, боковое, положение китового глаза ясно указывает на то, что кит не может видеть предмета, находящегося прямо перед ним, как он не может видеть того, что у него позади. Иначе говоря, положение китового глаза совпадает с положением человеческого уха; так что вы сами можете представить себе, каково бы вам пришлось, если бы вы могли видеть только с боков, ушами. Оказалось бы, что ваше поле зрения простирается не более как на тридцать градусов вперёд и примерно на столько же назад. И если бы среди бела дня ваш злейший враг шёл прямо на вас с кинжалом в поднятой руке, вы бы точно так же не заметили его, как если бы он подкрадывался сзади. Одним словом, у вас было бы теперь, так сказать, две спины и в то же время два переда (с боков): ибо где, в конечном счёте, у человека перёд? Там, разумеется, где у него глаза.

Но это ещё не всё; в то время как у прочих животных, кого ни возьми, глаза по большей части расположены таким образом, чтобы их зрительная сила сливалась, передавая в мозг одно, а не два изображения, особое расположение китовых глаз, безнадёжно разделённых многими кубическими футами мяса, которое вздымается между ними, наподобие огромной горы между двумя озёрами в долинах, – оно, безусловно, полностью разъединяет те два образа, которые запечатлеваются в двух ничем не связанных между собою органах. Благодаря этому кит имеет ясную картину справа и не менее ясную картину слева; а всё, что заключено посередине, должно представляться ему полным мраком и небытием. Иначе говоря, человек глядит на мир из своей сторожки через одно двустворчатое окно. А вот у кита эти две створки вставлены порознь, окна-то получается два, да вид через них выходит искажённый. Об этой особенности китового зрения на промысле забывать нельзя; пусть вспомнит о ней и читатель, когда у нас до этого дело дойдёт.

Тут, в связи со зрением левиафана, можно было бы поднять один весьма интересный и запутанный вопрос. Но я вынужден ограничиться лишь кое-какими намёками. Пока и поскольку при свете у человека глаза открыты, самый акт видения совершается независимо от его воли; то есть он не может не видеть тех предметов, которые находятся перед ним. Однако жизненный опыт учит нас, что какой бы широкий круг предметов ни охватывал за раз без разбора взгляд человека, никто не может в одно и то же мгновение разглядеть подробно и тщательно какие-либо два предмета – большие или маленькие, безразлично; пусть они даже лежат один подле другого. И если бы вы смогли разъединить эти два предмета и окружить каждый кольцом непроницаемой тьмы, тогда, чтобы рассмотреть один из них, сосредоточив на нём всё своё внимание, вы должны на время совершенно изгнать из вашего сознания другой. Ну, а у кита как получается? Сами по себе оба его глаза, разумеется, действуют одновременно; но неужели же мозг его настолько вместительнее, разностороннее и тоньше, чем человеческий, что он в одно и то же время может тщательно рассматривать два отдельных предмета, один с одного бока, а другой – с другого? И если это так, то он достоин не меньшего восхищения, чем человек, способный одновременно доказывать две теоремы Эвклида. Право же, если разобраться хорошенько, такое сопоставление вполне оправданно.

Быть может, у меня это не более как праздная игра воображения, но мне всегда представлялось, что необъяснимая привычка некоторых китов без толку менять, уходя от преследования нескольких вельботов, скорость и направление, их робость и непонятная пугливость – всё это, по-моему, косвенно проистекает из бесплодного раздвоения воли, вызванного их двойственным и диаметрально расходящимся зрением.

Ухо кита – предмет не менее любопытный, чем его глаз.

Если вы никогда не были знакомы с левиафаньим семейством, вы могли бы целый год рыскать по этим двум головам, тщетно пытаясь отыскать на них орган слуха. Китовое ухо совершенно лишено какой бы то ни было наружной раковины, да и самое отверстие так удивительно мало, что в него едва войдёт гусиное перо. Расположено оно чуть позади глаза. Здесь необходимо отметить следующее важное различие между кашалотом и настоящим китом: в то время как у первого ухо образует некоторое углубление, у второго оно полностью закрыто гладкой и ровной перепонкой и снаружи совершенно незаметно.

Неудивительно ли, что столь огромное существо, как кит, видит мир таким крошечным глазом и слышит громы ухом, которое куда меньше заячьего? Но будь его глаза величиной с линзы в большом телескопе Гершеля [241], будь уши его просторны, как врата кафедральных соборов, разве стал бы он от этого дальше видеть и лучше слышать? Вовсе нет. Для чего же тогда вы стремитесь иметь «широкий» ум? Пусть лучше он будет тонким.

Теперь воспользуемся всеми мыслимыми рычагами и паровыми лебёдками и перевернём голову кашалота, затем, подставив лестницу, взберёмся на неё и заглянем к нему в пасть; не будь эта голова отделена от туловища, мы даже могли бы с фонарём в руке спуститься в великую Мамонтову Пещеру [242] его желудка. Однако ухватимся за этот зуб и оглядимся. Какая же это красивая и чистая пасть! с пола до потолка она выстлана или завешана сверкающей белой пеленой, шелковистой, как подвенечная парча.

Теперь выйдем и посмотрим на эту колоссальную нижнюю челюсть, напоминающую длинную и узкую крышку огромной табакерки. Если же вы сумеете приподнять её у себя над головой, открыв ряды унизавших её зубов, тогда она становится похожа на грандиозные опускные ворота, и таковыми она и оказывается для многих несчастных рыбаков, которых пригвождают, смыкаясь, эти страшные шипы. Но ещё куда ужаснее кажется она, когда видишь её в бездонной морской пучине, где ты вдруг замечаешь свирепого кашалота, плывущего в глубине с разинутой пастью, так что его чудовищная челюсть, достигающая футов пятнадцати в длину, торчит вниз под прямым углом к его телу – ну настоящий корабельный бушприт, и всё тут. Кашалот этот не мёртв, он просто не в духе, затосковал, может быть, захандрил и так разленился, что мышцы его челюстей расслабли, и он плывёт в этаком непристойном виде, живой упрёк всему китовому племени, которое, со своей стороны, клянёт его, наверное, и призывает на него божий намордник.

В большинстве случаев нижняя челюсть кашалота – без труда отделяемая опытным специалистом – поднимается на палубу, где из неё выдёргивают зубы для пополнения запасов той твёрдой белой китовой кости, из какой рыбаки изготовляют всевозможные забавные предметы, включая трости, зонтовые ручки и рукоятки хлыстов.

Челюсть с трудом, с надсадой, точно якорь, подымают на борт; и когда приходит время – спустя несколько дней после окончания других работ, – Квикег, Дэггу и Тэштиго, все трое искусные зубодёры, принимаются за дело. Квикег острой фленшерной лопатой надрезает дёсны; после этого челюсть крепят за рамы, сверху подвешивают тали и при их помощи вытягивают зуб за зубом, как мичиганские быки выкорчёвывают дубовые пни на дикой лесной просеке. Зубов обычно бывает сорок два, у старых китов они часто сточены, но не затронуты гниением и не запломбированы на наш людской манер. В довершение всего самую челюсть распиливают на полосы, которые используются как стропила при постройке домов.