Город чудес - Мендоса Эдуардо. Страница 35

Он выслушивал эти доводы с должным почтением, но пропускал их мимо ушей. Разумеется, в глубине души он был вполне с ними согласен, но в данном случае руководствовался не эмоциями, а холодным расчетом – его интересовали будущие гонорары. Воспитанный миссионерами, которые привили ему терпение, научили во всем соглашаться с оппонентами, а самое главное – научили искусству убеждения, дон Умберт Фига-и-Морера против всяких ожиданий выигрывал большинство дел. Основываясь на дотошном знании процессуальных закорючек и тонкостей и применяя тысячи уловок и ухищрений для достижения цели, он умел доводить аудиторию до крайней степени возмущения несправедливыми действиями правосудия. Бессильные перед этим возмущением судьи были вынуждены с ним соглашаться, прокуроры в сердцах швыряли на пол своды законов и мантии, на их глаза наворачивались злые слезы отчаяния.

– Больше так продолжаться не может, – жаловались они, – нас вынуждают манипулировать законом.

Их устами глаголила истина: в законах действительно были щедро прописаны все гарантии, не допускавшие осуждения невинных, но еще в большей степени они изобиловали всякого рода лазейками и двусмысленностями, чем бессовестно пользовались нечестные юристы. Судейские не могли взять в толк, почему свой брат адвокат ставит закон на службу отъявленным преступникам. В приговорах, которые они выносили, явно чувствовалась растерянность: «Мы должны оправдать? Хорошо, мы оправдаем, но не потому, что так гласит закон, а потому, что нам выкручивают руки». Оправданные преступники зачастую тоже испытывали шок. Они с суеверным трепетом в голосе спрашивали:

– Почему вы нам помогаете, сеньор адвокат? Он казался им святым.

– Я работаю из-за денег, исключительно ради гонораров, – объяснял он им.

Преступники, руководствуясь существовавшими в их мире незыблемыми понятиями, оплачивали его услуги в срок и звонкой монетой, не споря и не торгуясь. Дон Умберт Фига-и-Морера богател. Через два года, одним зимним вечером, ему нанес визит странный человек.

Его контора располагалась в нижней части улицы Сан-Педро; кроме него там работали два письмоводителя, секретарша и курьер. Он уже подумывал о том, чтобы нанять еще двух помощников. В тот вечер все служащие, за исключением курьера, уже покинули контору, а дон Умберт сидел в своем кабинете и в последний раз просматривал детали дела, назначенного к рассмотрению на следующий день. Кто-то постучал в дверь. «Странно, в такое время… Кто бы это мог быть?» – подумал он и приказал курьеру сойти вниз и открыть, но прежде убедиться в добрых намерениях припозднившегося гостя – поручение трудноисполнимое, так как его клиентуру сплошь и рядом составляли отпетые висельники. Однако сейчас дело обстояло по-другому: на улице ждали три кабальеро благородного вида и какой-то странный субъект, тоже, впрочем, не вызывавший особой настороженности. Лица кабальеро скрывали маски. Для Барселоны того времени в этом не было ничего необычного.

– Надеюсь, вы пришли с добрыми намерениями? – спросил курьер у кабальеро в масках.

Разумеется, их намерения носят добрый характер, ответили они и, отодвинув курьера с дороги набалдашниками своих тростей, где были спрятаны стилеты, прошли в контору. Все трое уселись за продолговатый стол, находившийся в одном из помещений, а четвертый встал поодаль. Хотя прошло столько лет, дон Умберт узнал его без труда: это был один из тех миссионеров, который занимался его воспитанием и благодаря которому он проложил себе дорогу в жизни; наверное, сейчас его учитель пришел просить об одолжении, и он не сможет ему отказать. Призвание забросило этого миссионера в Эфиопию и Судан, и, как потом узнал дон Умберт, там он обратил в христианство многих язычников, но кончил тем, что сделался приверженцем того самого безбожия, с которым сражался всю жизнь. В Барселону бывший миссионер вернулся по поручению колдунов, чтобы проповедовать шаманство. Одет он был в светскую одежду и держал в руке трость с человеческим черепом вместо набалдашника. При каждом движении в черепе гремели камешки.

– Чем обязан вашему визиту? – спросил дон Умберт, обращаясь к его загадочной свите.

Маски переглянулись.

– Все это время мы следили за вашей деятельностью с огромным интересом, – сказала одна маска, – и теперь пришли сделать вам предложение. Люди мы деловые, наша репутация безупречна, поэтому-то мы и нуждаемся в вашей помощи.

– Если это в моих силах… – ответил он.

– Скоро вы сами убедитесь, что это вполне в ваших силах, – продолжала маска. – Мы, как я вам уже сказал, люди известные и ревниво оберегаем наше честное имя, а у вас имеется определенный вес в тех кругах общества, которые мы называем дном. Короче говоря, нам нужно, чтобы кто-то делал за нас грязную работу и чтобы вы выступали нашим посредником. За расходами мы не постоим.

– Но позвольте! – воскликнул дон Умберт. – Ведь это аморально.

Вероотступник перебил его. Мораль, сказал он, можно разделить на два вида: личная, свойственная индивидууму, и общественная; в отношении первой нет причин для беспокойства, поскольку дону Ум-берту не придется быть непосредственно замешанным в постыдных делах. Ему надо будет лишь ограничиваться выполнением своего долга, то есть заниматься профессиональными обязанностями, а что до морали общественной, то тут возразить нечего. Важно, чтобы при этом соблюдался определенный порядок, чтобы запущенный механизм работал безостановочно и четко.

– Ты, сын мой, спас многих преступников от тюремного заточения, кстати вполне ими заслуженного, поэтому сейчас было бы справедливо подтолкнуть некоторых из них на совершение преступления, а потом отправить прямехонько на эшафот. Таким образом будет соблюден баланс, и справедливость восторжествует, – сказал ренегат, и маски выложили на стол кучу денег.

Дон Умберт принял предложение, и с этого момента все пошло как по рельсам. На него обрушился целый шквал подобных предложений. По конторе каждую ночь расхаживали кабальеро в масках, приезжали дамы, и немало. У подъезда, создавая пробки, теснились экипажи. Настоящие же преступники, поскольку им нечего было скрывать, приходили в контору в обычные часы приема, среди бела дня и без маскарадных причиндалов.

– Просто диву даюсь, как здорово у меня идут дела, – говорил дон Умберт жене.

Ему требовалось все больше людей, и не столько помощников и секретарей, сколько агентов, способных найти общий язык с выходцами из низов. Этих агентов он набирал где только мог, не обращая внимания на их прошлое.

– Мне сказали, что ты малый стоящий, – обратился он к Онофре Боувиле, когда оказался с ним один на один в экипаже, – что ты большой плут и своего не упустишь. Будешь на меня работать?

– В чем заключается работа? – спросил Онофре. —

– В том, чтобы выполнять мои указания, – ответил дон Умберт Фига-и-Морера, – и не задавать слишком много вопросов. Полиция в курсе твоих художеств. Если бы не я, ты бы уже давно был в тюрьме. У тебя нет выбора: или" работаешь на меня, или тебя упрячут на двадцать лет,

Онофре работал на дона Умберта с 1888 по 1898 год. В этом памятном году Испания потеряла свои заокеанские колонии.

На первое время, из предосторожности, его отдали в распоряжение тому самому красавчику, который принимал участие в его похищении в парке Сьюдаделы, – некоему Одону Мостасе родом из Саморы, двадцати двух лет от роду. Онофре выдали нож, кастет, пару вязаных перчаток и объяснили, что кастет нельзя пускать в ход без крайней нужды, а к ножу можно прибегать лишь в безнадежной ситуации; в обоих случаях нужно было надевать перчатки, чтобы не оставлять отпечатки пальцев.

– По отпечаткам они легко установят твою личность, – втолковывал ему Одон Мостаса, – а если тебя вычислят, то погорю и я, через меня могут выйти на того, кто отдает мне приказы, – и так по цепочке доберутся до шефа, другими словами, до дона Умберта Фиги-и-Мореры.

На самом же деле всей Барселоне было давно известно, что дон Умберт Фига-и-Морера знался со всяким отребьем из преступного мира, его тайная деятельность ни для кого не была секретом, но поскольку власти и многие политики в той или иной степени были замешаны в грязных делишках, то он оставался безнаказанным. И хотя люди из приличных семей держались от него на расстоянии, в обществе он имел славу незаурядной личности и крупного дельца. Дон Умберт Фига-и-Морера, казалось, не замечал двусмысленности подобного отношения, тешил себя принадлежностью к высшим аристократическим кругам города и был счастлив. В лучах его сомнительной славы нежились Одон Мостаса и другие члены преступной банды. Если они случайно встречались где-нибудь в окрестностях бульвара Грасиа около полудня, то говорили друг другу: