Город чудес - Мендоса Эдуардо. Страница 74

Над центральным столом висел шелковый балдахин алого цвета, увенчанный гербом дома Романовых, стены и окна салона драпировали такие же портьеры, в каждом углу на подвижных консолях стояли четыре алебастровые скульптурные группы, сделанные специально к случаю. С потолка свешивались шесть круглых люстр с тремя ярусами подсвечников. Кроме люстр и канделябров помещение освещали четыре тысячи восковых свечей, отражавшихся мерцающими бликами в столовом серебре на столах для приглашенных. Стол для почетных гостей был сервирован посудой из чистого золота и севрского фарфора. Глядя на этот блеск, цену которого он слишком хорошо знал, Онофре вспоминал события той трагической недели. Погруженный в свои мысли, далекий от всего, что происходило на празднике, он вдруг услышал грудной бас соседа по столу и вздрогнул от неожиданности.

– Вы думаете о революции, кабальеро? – раздалось рядом, и тут он впервые обратил на него внимание: это был мужчина лет сорока, высокий, худощавый, с грубыми чертами крестьянского лица, впрочем не лишенными своеобразной притягательности. Он был облачен в темно-синюю рясу, делавшую его еще выше и худощавее; от спутанной, доходившей до груди бороды шел резкий уксусный запах, смешанный с запахом ладана и овчины. Судя по внешности и пронзительному горящему взгляду, Онофре сделал вывод, что его посадили рядом с одним из невежественных, диких монахов, отличавшихся, помимо звериной хитрости, мракобесия и фанатизма, еще и подлым угодничеством, которое позволяло им, подобно раковой опухоли, проникать во все клетки властных структур и разъедать их до полного разрушения. Как он потом узнал, монаха звали Григорий Ефремович [89] Распутин, и он пользовался особым покровительством царицы, поскольку мог облегчать страдания больного гемофилией царевича, когда врачи совсем от него отступились. О нем рассказывали удивительные вещи, будто он обладал даром гипнотического воздействия и предсказания, мог читать мысли и творить чудеса. С того времени его влияние пойдет по нарастающей, он полностью подчинит себе двор, превратится в настоящего тирана, станет распределять должности и почести, а потом при одном только появлении его зловещей тени будут складываться и разрушаться судьбы, карьеры и целые состояния; все это будет продолжаться до тех пор, пока заговорщики, возглавляемые тем самым князем Юсуповым, который дегустировал сейчас, сидя за почетным столом в отеле «Ритц», escudella и cam dе опа [90], не расправятся с ним в 1916 году. Некоторое время спустя, как и предвидел Онофре Боувила, разразится революция и положит конец династии Романовых расстрелом в Ипатьевском доме в Екатеринбурге, но в те дни, когда Распутин сопровождал царицу в ее поездке в Барселону, его звезда только всходила. Сосед Онофре по столу рассказал, что несколькими годами раньше он был свидетелем событий Кровавого воскресенья, оставивших в истории печальный след. Он стоял на балконе второго этажа Зимнего дворца, держа на одной руке еще маленькую великую княжну Анастасию, а другой крепко сжимая локоть царевича. С соседнего балкона великий князь Сергей пытался рассмешить детей и корчил им страшные рожи.

– Распутин, закутай детей, очень холодно, – все время повторял он.

В ту пору великий князь был одним из самых влиятельных в обществе людей и пользовался полным доверием царя Николая II. В феврале того же года анархист Каляев бросил в него бомбу. От кареты, лошадей и великого князя осталась лишь горстка дымящихся обломков. Из окна первого этажа великий князь Владимир, поминутно консультируясь с членами Ставки, отдавал распоряжения войскам.

– Будем действовать тонко, – объявил он. Когда манифестация достигла площади, он велел пропустить ее.

– Что вы просите? – бросил в толпу царь.

– Конституцию, ваше величество, – кричали в толпе.

– А! – только и сказал царь.

Великий князь Владимир приказал открыть по манифестантам огонь. В несколько мгновений колонны рассеялись.

– Полагаю, на этот раз мы поступили правильно, – сказал он.

На площади осталось лежать больше тысячи трупов [91]. Теперь одержимый монах сетовал на то, что в тот день не смог повлиять на развитие событий.

– Я знаю, как предотвращать революции, – проговорил он с набитым ртом, жадно и неряшливо пожирая пищу, словно великан-людоед.

Онофре Боувила заинтересовался. Пока они разговаривали, он все больше убеждался в правильности своего первого впечатления и не мог объяснить, почему его так неудержимо влекло к личности этого безумца.

– Вы Онофре Боувила, верно?

Онофре внимательно, с головы до ног, осмотрел стоявшего на перроне человека: простое деревенское лицо, сухое, изрезанное преждевременными морщинами, глубоко посаженные глаза, жидкие волосы. Потом сказал, что да, это он.

– Я – Жоан, – назвался человек на перроне. Братья холодно пожали друг другу руку. Жоану

Боувиле сравнялось двадцать шесть лет, и он видел Онофре второй раз в жизни – тот приехал на похороны отца, умершего накануне ночью.

– Жаль, что ты не застал отца в живых, – сказал ему брат. – Он звал тебя до последнего момента.

Онофре промолчал. Навстречу ему шел ветеран кубинской войны, тот самый возница, который отвозил его в своем шарабане на станцию, когда умерла мать; он узнал Онофре, несмотря на прошедшие годы. Кучер поспешил предложить свои услуги, чтобы отвезти их на кладбище.

– Нет, лучше пойдем пешком – здесь всего два шага, – сказал Жоан.

Онофре дал кучеру на чай:

– Это за вашу хорошую память.

Жоан краем глаза наблюдал за этой сценой. Организацию заупокойной службы взяли на себя монашенки, ходившие за больными стариками бассорской богадельни, и покойного должны были отпевать там же, в часовне. Богадельня занимала массивное здание с кирпичными стенами и кровельной крышей; на окнах были решетки, сад окружен высоким забором. По обе стороны от приюта возвышались огромные жилые дома. Когда Онофре проходил по садовой дорожке, окна облепили обитатели приюта и с любопытством таращили на него глаза.

– Уж и не знаю, кто их предупредил о вашем приезде, – удивилась настоятельница, вышедшая за ограду встретить почетного гостя. – Хотя здесь ни от кого нет секретов. Пусть вас не удивляет это внимание, – добавила она конфиденциальным тоном. – Ваш бедный отец в редкие моменты просветления не говорил ни о ком другом, кроме вас. Сестра Сокорро, ходившая за ним с того момента, как он попал в богадельню, может это подтвердить. Ведь правда, сестра? – Она повернулась к молоденькой монашенке, которая присоединилась к ним в вестибюле; у нее было продолговатое лицо и белая, почти прозрачная кожа. Монашенка, смущаясь присутствием Онофре и его брата, опустила глаза долу, открыла было рот, но промолчала. – В такие минуты он говорил всегда одно и то же. – Настоятельница взяла инициативу в свои руки и продолжила рассказ об отце: – Будто вы скоро за ним приедете, будто вы уже в пути. Он твердо верил, что уедет в Барселону и будет жить там вместе с вами, окруженный заботой, удобствами и даже роскошью. Его рассказы, а главное – его непоколебимая вера вызывали зависть: кое-кто из наших старичков люто его возненавидел и вымещал на нем все свои несчастья. Они считали его гордецом; но это, как я вам уже говорила, случалось нечасто. Ваш отец обладал слишком живым воображением. Я бы сказала, воспаленным, если вы позволите так выразиться. Разговаривая, они шли длинными безлюдными коридорами. По обе стороны тянулись закрытые двери. Вымощенный плитами пол сверкал безупречной чистотой, и в нем, точно в зеркальной глади пруда, отражались все предметы. На одном из поворотов они наткнулись на монахиню богатырского телосложения – ползая на карачках, она драила каменные плиты. Поверх монашеского одеяния на ней был серый фартук. От свежевымытого пола пахло чем-то терпким. Когда они добрались до часовни, Онофре кинул унылый взгляд на тело в гробу, освещенное зыбким пламенем двух свечей, на изможденное пергаментное лицо, бесчувственное в своем забвении, и ему показалось, что оно перечеркивало все воспоминания о предыдущей жизни.