Амплуа — первый любовник - Волина Маргарита. Страница 36

Неопределенность судьбы готового спектакля не могла не нервировать коллектив театра, но добиться окончательного решения вопроса о разрешении или запрете не удавалось. То ли тех, от кого это зависело, смущало имя автора, то ли сказывалось общее настороженное отношение к современной западной переводной драматургии — трудно сказать.

Эммануил Краснянский в своей книге «Встречи в пути» вспоминает первый спектакль. Позволю себе привести цитату.

«В помещении театра проходил пленум районного комитета партии. Секретарь райкома предложил театру показать пленуму после заключительного заседания новую работу — „Пенелопу“. Театр довел до сведения секретаря, что спектакль еще не разрешен к показу. Секретарь ответил:

— Тем более пленуму райкома можно и нужно показать.

За несколько минут до поднятия занавеса позвонили из Комитета по делам искусств СССР:

— Вы собираетесь показывать спектакль? Он не разрешен. Вы берете на себя огромную ответственность.

Этот разговор дирекция театра довела до сведения секретаря райкома.

— Всю ответственность я беру на себя. Играйте! -сказал секретарь.

Спектакль прошел с исключительным успехом. Участники пленума высоко оценили спектакль:

— Хороший.

— Нужный.

— Моральный.

— Поучительный.

И все— таки разрешение выпустить спектакль в свет не поступало.

Наконец руководящий товарищ из Комитета в беседе с руководством театра о «Пенелопе» произнес:

— Вот что, отложим решение этого вопроса до нового урожая.

Это было сказано так решительно, многозначительно, что в первую минуту, хотя нам еще не было ясно, какое отношение имеет пьеса «Пенелопа» к урожаю, предложение показалось даже мудрым.

Потом только мы поняли, что это был лишь маневр для того, чтобы отложить решение, не брать на себя ответственность».

Урожай нам не очень-то помог — «Пенелопе» не суждена была долгая жизнь. Увы, такая судьба постигала многие постановки нашего театра.

Вспоминаю разговор с Диким, когда я сообщил ему, что поступаю в Театр сатиры.

— Куда? — переспросил Алексей Денисович.

— В Сатиру, — громче ответил я.

— Куда? Куда?

— В Сатиру.

— А разве есть такой театр в Москве?

— Ну что вы, Алексей Денисович, — наивно удивился я его вопросу. Конечно есть…

— Да перестань, — отмахнулся он. — В лучшем случае будете бытовые комедии играть. Кто вам позволит ставить сатиру? — И для вещей убедительности привел грузинскую поговорку: — «Если хочешь сказать правду лучшему другу, на всякий случай имей наготове оседланного коня».

Несмотря на все сложности, мой дебют в Театре сатиры прошел успешно. Владимир Яковлевич Хенкин даже вдохновился и написал стишок:

Пусть не звучит Сообщение дико: Эммануил на склоне лет Вдруг получил в подарок Дика. Его сразил актер Менглет.

Вообще труппа меня приняла очень доброжелательно, хотя я, будучи человеком молодым, имел уже звание народного, а некоторые из «стариков» были только заслуженными, но они к этому относились легко, с юмором.

Дуракаваляние

В театре царила замечательная атмосфера, очень мне близкая. Мы работали, дружили, любили острое слово, смеялись друг над другом, не забывая, конечно, высмеять и себя в первую очередь или хотя бы во вторую. Чувство юмора вообще, а в нашем-то театре особенно, просто необходимо, как зрение, слух и осязание. Поэтому у нас всегда ценились розыгрыши и умение понять и подхватить их.

Дуракаваляние, в сущности, это и есть вся наша жизнь. Я знаю случаи, когда актер, выбегая на сцену, должен был быстро надеть галоши, а они оказывались прибитыми гвоздями к полу. Или вместо телеграммы, которую вы ждете, могли принести на подносе сапожную щетку. А из-за кулис на все это безобразие смотрели жадные, веселые глаза, тут главное выдержать и не засмеяться — а то пропало дело.

Новые приемы розыгрышей всегда радостно удивляли актерскую семью. Отправляясь на гастроли, бывало, целыми неделями занимались подготовкой, чтобы как можно лучше, веселее разыграть кого-нибудь. Например, кто-нибудь хотел выбросить старую коробку грима, ее подбирали, заворачивали в бумагу, и в следующем городе он обнаруживал ее перед своим зеркалом. Он выбрасывал ее — она появлялась снова.

Какому— нибудь актеру писали любовные письма от его якобы поклонницы. Сначала он радовался. Но писем становилось все больше и больше. «Она» требовала свиданий. Он уже начинал пугаться. Жена, которая тоже принимала в этом участие, устраивала ему сцены. Так могло длиться неделями, а лишь затем он узнавал, что в розыгрыше принимали участие все. Это было мне очень близко, ибо я розыгрыши обожал.

Мне очень нравится рассказ про одного актера из провинциального театра. Он страшно пил. Что ни спектакль, то напивался. Выговоры, приказы — ничего не помогало. Наконец его вызвал как-то худрук и сказал: «Если ты еще раз себе такое позволишь, приходи и пиши заявление об уходе». Как-то он перепутал числа и напился в тот день, когда шел его спектакль. Напился до полного бесчувствия. Проснулся на следующий день, смотрит — Боже мой, вчера же был спектакль. Пишет заявление об уходе и идет в театр. Подходит к актерам и спрашивает:

— Ну, как вчера прошел спектакль?

Они говорят:

— Здорово!

— А кто играл мою роль?

— Ты что, с ума сошел? Ты и играл.

Как— то в молодости я позволил себе хулиганский розыгрыш. Играли «На дне» М. Горького. На заднике было изображено подвальное окно, в которое актер мог смотреть только лежа за сценой на животе. Начинается монолог. Актер открывает рот, а я в это время начинаю его за ноги тащить со сцены. Ему, бедному, едва удалось досказать свой текст.

Уже с Театром сатиры мы были как-то на гастролях в Свердловске, и в жену Андрея Гончарова -тогда актрису нашего театра Верочку Жуковскую -влюбился лилипут. Подходит он как-то ко мне и просит: «Познакомьте меня с ней, пожалуйста!» «С удовольствием!» — отвечаю и веду его за кулисы. Верочка уже готовилась к выходу на сцену.

— Вера! — позвал я ее.

— Что? Что? — И непонимающе смотрит по сторонам.

— Да ты наклонись.

Она, ничего не подозревая, наклонилась, все грудки наружу. Лилипут, бедный, ошалел. Ну как ей после этого играть?

Несколько раз я разыгрывал своего лучшего друга Олега Солюса, а он был очень смешливый. Шел у нас спектакль «Интервенция» Л. Славина. Олег играл какого-то полковника. По ходу спектакля он должен подходить к солдатам, у которых в нагрудные карманчики были вставлены красные банты, и вырывать их. Я заранее одному из актеров вместо банта вложил красную ленту метров двадцать длиной. И вот Олег подходит к одному, второму, третьему — вырывает у каждого бант, наконец, очередь доходит до «моего» солдата. Он начинает вытягивать тянет, тянет, тянет, наконец, начинает хохотать и чуть ли не на четвереньках уползает со сцены.

Был с ним и другой случай. У нас шел спектакль «Человек с того света» В. Дыховичного и М. Слободского, где уже я играл полковника авиации, у которого была взрослая дочь. А товарища дочери, Колю, опять-таки играл Олег Солюс. Коля приходил к ней, они делали уроки, ворковали… У них был робкий, детский, целомудренный роман. И вот однажды этот спектакль был назначен на утро первого января. А Олег выпить любил. Бурная новогодняя ночь конечно же отразилась на его лице. Когда я увидел его на сцене, то просто не смог сдержаться. Мы закончили с ним свой несложный диалог, он уже собрался уйти со сцены, тут я его останавливаю и произношу текст, вовсе не обозначенный в пьесе: «Коля, скажите, а сколько вам лет?» Он хихикнул. А через секунду отвечает: «Шестнадцать». Я сокрушенно покачал головой и сказал: «Ох, Коля, Коля, нехорошо врать!» Он чуть не упал от смеха.

Меня тоже пытались разыграть, но это сделать сложно — я неподдающийся. Как-то в «Мистерии-буфф» В. Маяковского Женя Весник подговорил всех выбросить меня из ковчега. Я это услышал. Играем, вижу, вся орава на меня надвигается. Как только они подошли, я взял и сам выбросился. От неожиданности они обалдели: думали, сейчас начнется борьба, а я — прыг-скок.