Амплуа — первый любовник - Волина Маргарита. Страница 54

В театре, в отличие от кино, артист может ошибиться и исправиться. Исправиться и на репетиции, и даже в уже играемом спектакле. К тому же мне очень важна живая реакция зрителей. Я люблю театр за то, что он неповторим. А спектакль, даже снятый на пленку, не передает подлинного ощущения. Театр жив зрителями. Они заряжаются эмоциями от нас, а мы — от них. Слышать аплодисменты, вздохи, плач, смех — для меня допинг.

Когда— то я был свидетелем такого случая. В одном театре шел спектакль «Раскинулось море широко». Массовка огромная, человек сто, а в зрительном зале -человек пятьдесят. Тогда играли все пять написанных актов (это сейчас укладываются в один-два). И вот после первого акта в зале осталось человек тридцать, после третьего — десять, а когда начался последний, пятый, в зале в первом ряду остался один пожилой человек. Но спектакль шел. И вдруг этот человек посреди действия встает, тихонько подходит к рампе и говорит: «Друзья, вы меня извините, я пойду, а вы играйте, играйте…». И ушел. Это было ужасно.

А может быть, моя нелюбовь к кино объясняется и тем, что я не люблю разъезжать, как это приходится делать киноактеру. У меня нет охоты к перемене мест. Я люблю семью, дом, постоянное место — театр, труппу.

Собственно говоря, как это ни звучит банально, Театр сатиры — это тоже мой дом, моя семья. И, как в любой семье, там тоже возникают разные ситуации, складываются разные отношения.

Разные моменты были у меня и с Валентином Николаевичем Плучеком. Как-то он вызвал меня к себе в кабинет, встал с кресла и говорит:

— Вы хотите стать худруком? Вот вам мое кресло.

— Вы с ума сошли?

— Нет. Мне доложили.

— Ну, раз доложили, вот и работайте с теми, кто доложил, а я ухожу из театра.

Развернулся и вышел. Он за мной гнался по всему театру.

Но в какой семье за пятьдесят с лишним лет не возникают конфликты?

Театр сатиры был для меня всегда островком, где я встречал любимых людей. В большинстве своем талантливых, с которыми мне было интересно общаться. Я знал, что все мои недостатки и достоинства здесь оцениваются справедливо.

Этот театр дал меня все, о чем можно мечтать, — любимую жену, любимые роли, друзей.

Я никогда не пил, в театре все к этому привыкли, но вот с людьми незнакомыми у меня из-за этого порой случались неприятные моменты. Однажды мы были на гастролях и пошли с Ниной погулять. По дороге нам захотелось попить. Подошли, чтобы купить воды, а продавщица любезно спрашивает: «Может, чего покрепче?» Когда же я отверг это предложение, она почему-то страшно рассердилась и стала кричать на Нину: «Что же это за мужик, если он не пьет?»

А в другой раз один поклонник предложил мне махнуть по рюмочке. Я отказался. Вдруг он изменился в лице и злобно прокричал: «Что, хочешь до ста пятидесяти лет дожить?» Я честно ему ответил: «Хочу!»

Я действительно не хочу прощаться ни с жизнью, ни с театром, потому что люблю и жизнь, и театр. А любовь для меня все. Любовь — для меня главное. Любовь к женщине, к своей профессии, к театру, к футболу.

Кто— то из актеров заметил: пока человек жив, он должен, засыпая, знать, чем сможет заняться утром. Это не красивые слова. Тем более для нас, актеров. В 1999 году мне посчастливилось -в театре «Вернисаж» я сыграл роль Барона в «Скупом рыцаре» и получил за нее Пушкинскую медаль и приз как лучший исполнитель мужской роли в Пушкинском фестивале. Но главное, конечно, не медаль и не приз, хотя получать их было очень приятно, главное — эта роль невероятно очистила мою душу. Я попытался сыграть не монстра, а обычного человека, с незаглохшей еще совестью, с задатками добра. Это подарок судьбы.

Я убежден, интереснее и лучше нашей профессии ничего нет. А потому считаю себя счастливым человеком. Моя мечта осуществилась. И если прав был Шекспир и весь мир — театр, то я могу пожелать, чтобы повезло всем талантливым исполнителям больших и малых ролей. Пусть ни одна прожитая ими сцена не вызовет горького эха в памяти.

Я знаю, что человек не может и не должен жить без театра, как ребенок без игр. А потому театр не умрет, пока бьются сердца, существует любовь и есть наивные люди, которые покупают билеты и продолжают ходить в театр.

Литературная запись Е. Владимировой

«ВЫСОКОПАРНЫХ СЛОВ НЕ СТОИТ ОПАСАТЬСЯ…»

Менглет, еще Менглет

Я родилась не в мае, а в августе, но назвали меня все-таки Майей. Может быть, в этом заслуга моей бабушки по маминой линии — она была убежденной партийкой. Конечно, для нее и май и маевки — это святое. А может быть, сыграло роль и то, что по индийской мифологии Майя — богиня мечты и грез, а мои юные родители заканчивали ГИТИС и были полны надежд.

Одним словом, мое появление на свет было встречено всеми радостно. Меня привезли в дом политкаторжан, что в Большом Харитоньевском переулке, где жили папа, мама и мамины родители. В комнате были широченные, чуть ли не метровые, мраморные подоконники, и меня, новорожденную, положили в плетеную корзину и водрузили на подоконник. Я оказалась девочкой очень крикливой. У мамы не было молока, началась грудница, и я, голодная, кричала день и ночь. Этого ужаса моя партийная бабушка перенести не могла. Она готова была выкинуть меня вместе с корзиной. В итоге в трехмесячном возрасте родители отвезли меня в тихий, славный, любимый мной город Воронеж к бабушке Кате и дедушке Паше — папиным родителям. Они меня и воспитывали.

Расскажу немножко о них. Бабушка, Екатерина Михайловна, была дочерью генерала Охотина. Она родилась в Бессарабии, в Бендерах. Генерал Охотин прославился тем, что брал Шипку. В Болгарии на памятнике есть и его имя. В восемнадцать лет бабушка с четырьмя братьями и сестрой осталась без матери. Театр был ее мечтой, но с отцом-генералом и четырьмя детьми на руках это было немыслимо. Ей оставалось лишь обожание актеров. Она сдавала половину дома гастролерам. Я думаю, что делалось это даже не ради денег, просто бабушке очень хотелось общаться с этими необыкновенными людьми. У нее останавливались Комиссаржевская, Дуров, Поддубный, Шемякин и многие-многие известные артисты.

Папа рассказывал, что маленьким страшно боялся грозы. Раскаты грома и блеск молний наводили на него ужас. Он готов был залезть под стол, под кровать, если рядом не было близких людей, за кого можно было бы спрятаться, сжаться в комок и зажмуриться. Однажды загремел гром, и он забрался под диван, вдруг входит Иван Шемякин — такой двухметровый колосс ста шестидесяти килограммов веса — и говорит: «Жорик, мне срочно нужно послать телеграмму, сбегай на почту!» И папа, в одних трусах, под проливным дождем, под раскатами грома, трясясь от ужаса, побежал. После этого он совершенно перестал бояться грозы. Вот так, без всяких упреков Шемякину удалось перебороть детский страх. Надо сказать, что и папа тоже никогда никому не читал нравоучений.

Дедушку и бабушку в городе хорошо знали. Бабушку почему-то называли «мадам Менглет», хотя она, пусть и была генеральской дочерью, на «мадам» совсем не походила — была очень простой и доступной. У нее был замечательный характер — добрый, отзывчивый. Она всегда старалась чем-то помочь людям, и ей все платили любовью. Знаю, что в дни погромов она спасла в подвале еврейскую семью. Бабушка прекрасно готовила и была очень гостеприимной. У нас в доме постоянно кто-то жил. То появлялась какая-то дама в пенсне, то почти что членом семьи становилась другая женщина.

Бабушка Катя была очень темпераментным, взрывным человеком — могла накричать на кого-нибудь, правда, на меня она никогда не повышала голоса.

Для нее главным в жизни было благополучие семьи. Теперь, с возрастом, я стала ее прекрасно понимать. Мы с мужем за сорок пять лет совместной жизни почти не разлучались. В театре мы вместе, на гастролях — вместе. Я спокойна только тогда, когда он дома. Я поняла, что мое счастье в том, чтобы была счастлива моя семья. Для Екатерины Михайловны это тоже было важнее всего. Она страшно гордилась папой. Очень ценила и маму. В нашем доме никогда не было скандалов или конфликтов.