Десять городов - Арджилли Марчелло. Страница 21
Царство красок, царство вдохновения, Рафаэлия — самый веселый город на земле. Здесь есть дома всех цветов — красные, голубые, фисташковые в желтую полоску, дома с сиреневыми балконами, бордовыми крышами. Здесь есть мозаичные мостовые. Благодаря витражам в каждой квартире радует глаз удивительная игра света. Обращают на себя внимание яркие плакаты на улицах. Разумеется, это реклама, но не такого-то стирального порошка или оливкового масла: рафаэльцы народ серьезный, и рекламируются здесь исключительно произведения искусства.
Что за великое счастье — жить в этом городе! Все прямо-таки помешались на красках. Вы бы посмотрели, как здесь одеваются! Люди привыкли выражать свои чувства красками, и если человеку грустно, он выходит из дому в строгом сером костюме, а если весело, надевает желтый пиджак в красный горошек. В дни карнавала, когда город превращается в огромную выставку, на всех художниках — костюм Арлекина: какое это удивительное зрелище — маскарад, пир красок, радужная палитра Рафаэлии!
Дочь художника и художницы, Донателла рано осталась сиротой. У нее были добрые светлые глаза, полные любви — любви к прекрасному. Она смотрела на мир с восторженной жадностью, ее взгляд радовали мягкие переливы радуги на голубом после дождя небе, изумрудный газон, человеческая улыбка. Донателла родилась в Рафаэлии — и, значит, родилась с душой, художника и не мыслила жизни без искусства. Она бесконечно гордилась тем, что в одном из лучших городских музеев современной живописи представлены три работы ее отца и две картины кисти ее матери. Часто копируя в музее произведения больших мастеров, Донателла каждый раз хоть на несколько минут забегала в зал, где висели эти дорогие ее сердцу пять холстов.
Как это нередко случается с людьми искусства, слава родителей Донателлы была посмертною славой, и дорога к ней далеко не всегда вознаграждала их за покорную преданность любимому делу. Однако они зарабатывали достаточно, чтобы не отказывать себе и единственной дочке в самом необходимом. Когда же в доме появлялось немного больше денег, чем обычно, семейные поездки на этюды превращались в чудесные путешествия, откуда мама и папа привозили замыслы и эскизы будущих картин, а маленькая Донателла — то перламутровую морскую раковину для натюрморта, то чешуйчатую шишку пинии из тенистой рощи под Равенной, где гулял шесть столетий назад великий Данте, то альбом для рисования с флорентийской лилией на кожаном переплете.
«Неужели я никогда больше не увижу моря, не увижу красивых городов, которые успели показать мне папа и мама?» — порою спрашивала себя Донателла, вспоминая со щемящей грустью шумные сборы в дорогу, атласы и карты, разложенные на кровати в гостинице, фрески и мозаики всемирно известных соборов, внушительные остовы древних арен, сверкающие на солнце сотнями окон небоскребы. Вот если бы она была волшебницей…
Однажды, когда на душе у нее было особенно грустно, Донателла услышала вдруг чей-то едва различимый голос, заставивший ее вздрогнуть:
— Волшебники живут не только в сказках.
Голос произнес эти слова с вежливой настойчивостью непрошеного доброжелателя.
В комнате все еще звучало чуть внятное эхо.
— Кто ты? — спросила Донателла. — Кто здесь только что разговаривал?
Молчание. Девочка обошла весь дом: пусто. Откуда же исходил этот странный голос, чье эхо тем временем смолкло?
Донателла задумалась над словами, которые застали ее врасплох.
«Волшебники живут не только в сказках», — вот все, что сказал таинственный голос, но смысл этих слов был куда как ясен. Донателла сразу догадалась, что они означали.
И она вспомнила Венецию. Кажется, она была там с родителями в конце октября или в самом начале ноября. Теплые солнечные дни сменялись прохладными ветреными вечерами. Туристский сезон был уже позади, на набережной Скьявони не приходилось лавировать в многоязычной толпе, лакированные гондолы качались на приколе. В один из вечеров мама, папа и Донателла остановились на площади Святого Марка, где несколько молодых художников со скромным достоинством стояли возле своих мольбертов с картинами и рисунками, запечатлевшими достопримечательности Венеции…
Донателла выдавила из тюбиков краски на палитру и уверенными мазками наметила на холсте контуры собора святого Марка; площадь перед собором пока что оставалась пустынной, но вот на переднем плане появились фигуры молодых художников — одного, второго, третьего…
Отойдя на несколько шагов, Донателла улыбнулась. На сегодня — хватит, а завтра она продолжит картину, уделив больше внимания отдельным деталям и, главное, дополнив ее приметами того осеннего вечера.
Прошла неделя — и картина была готова. Через Пьяццетту к собору вели мостки, представляющие собой уложенные на козлы дощатые щиты, — ветер в это время года нередко дует с моря, и тогда не только Пьяццетта, но и прилегающая к собору часть площади становится как бы продолжением лагуны.
Устало опустившись на стул, Донателла закрыла глаза и мысленно представила себе только что законченный холст. Он был настолько безупречен, что казалось, в комнате пахнет морем и за окнами неожиданно смолк рев автомобилей и мотоциклов и воцарилась необычная тишина, роднящая любой из ста восемнадцати островов, на которых построена Венеция, с каким-нибудь необитаемым островом.
Маленькой художнице не в чем было себя упрекнуть, но она почему-то не торопилась мыть кисти, словно они могли ей снова понадобиться через минуту — другую.
Несколько дней Донателла ходила как в воду опущенная.
«Волшебники живут не только в сказках»!.. Ему легко говорить, ведь он сам, скорее всего, волшебник, — думала она. — Ну хоть бы еще разик сказал что-нибудь. Мне так не хватает его совета!»
И, словно услышав ее мысли, таинственный голос вновь прозвучал в один прекрасный день под крышей дома, где жила маленькая художница:
— Милая Донателла, мне нечего прибавить к моим прежним словам. Судя по всему, ты верно меня поняла. Что же до твоей картины, то, если не ошибаюсь, впечатление твое о Венеции во многом определили…
— Ты прав! — воскликнула маленькая художница и, на этот раз поняв таинственный голос с полуслова, взялась за краски и привела на площадь Святого Марка женщину и мужчину и смешно семенящую между ними девочку лет четырех — пяти. У девочки были добрые светлые глаза, полные любви — любви к прекрасному.
Только теперь Донателла могла сказать себе, что довольна картиной. И если обычно она ставила законченные работы в штабель, лицевой стороной к стене, то холст с Венецией ей захотелось непременно повесить, что она и сделала, выбрав для него место против окна.
На стене холст выглядел иначе, чем на мольберте. Да и комната с появлением картины на одной из ее стен словно стала светлее и просторнее.
В зависимости от освещения красавица площадь на холсте преображалась что ни час, тогда как люди на ней не менялись. Молодые художники в выцветших джинсах все с тем же скромным достоинством стояли у своих мольбертов, женщина и мужчина не старели, а смешно семенящая между ними девочка оставалась прежней крохой.
Прошло некоторое время, и вот однажды Донателла поймала себя на мысли, что завидует девочке на картине.
«Даже не верится, что это я, — думала она, подолгу стоя перед картиной. — И зачем только люди придумали зеркала!»
Она все чаще и чаще подходила к зеркалу, откуда на нее смотрела обыкновенная девочка с обыкновенными глазами. При виде ее Донателла чуть не плакала от обиды:
«Что и говорить, девочка на холсте лучше меня. Вернее, если бы она не осталась маленькой, была бы сейчас лучше, чем я. И уж конечно, талантливее и красивее!»
Донателла уже ругала себя за то, что поверила злосчастному голосу. Пусть он звучал приятно, но ведь не случайно, должно быть, его обладатель не решался показаться ей на глаза. Наверное, кому-то вздумалось подшутить над ней, только и всего.
«Больше я не стану развешивать уши, — пообещала себе Донателла. — И если он опять осмелится заговорить со мной, я сделаю все, чтобы выпытать у него, кому он принадлежит!»